Михаил Голубов
ОТЕЦ СЕРАФИМ
Быль наших дней.
Познакомился с Петром Жидковым я в Марбурге, где рядом с нашим бараком интернированных из Греции был барак военнопленных советских. После неожиданного приказа Хитлера об освобождении греков, стали мы пользоваться относительной свободой — в ожидании выполнения приказа — и тут-то и состоялось наше знакомство. А как нам жилось, даже в этих "лучших" условиях, лучше не вспоминать.
Как-то погнали нас на работы по разгрузке угля. Работали рядом и соседи наши. Толпились они раз, в ожидании приказаний, около моего вагона. Подходит ко мне один, не высокого роста, худой, с интеллигентным лицом, и по-гречески просит хлеба кусочек. Я удивился и, не желая выдавать себя, по-гречески же спросил: откуда он знает язык? А он на ломаном языке объясняет, что забыл, а раньше знал, что он не коммунист, а — ткнул он себе пальцем в грудь — церковник, монах, а сам — казак.
— Казак? Тут я не выдержал, перешел на русский. Надо ли говорить, как мы радостно разговорились. Оказалось, что он семинарист, не успевший кончить полного курса. После расстрела отца, диакона одной из станичных церквей, он ушел в монастырь и переходил из монастыря в монастырь, пока его не арестовали и сослали в Соловки. При начале войны выпустили и зачислили в штрафной батальон. Три раза был он ранен и, наконец, попал в плен — вот и оказался здесь.
Я не скрыл, что и я казак — его земляк, и мы братски облобызались. За нами следили. Подошел охранник и строго спросил меня, откуда я знаю русский язык. Я заверил, что мы говорили по гречески: пленный был на Афоне и там выучился языку. — А о политике не говорили? — поинтересовался еще он. — Ну, какая политика, когда в желудке пусто. А потом — он духовное лицо, монах. Вы сами католик, понимаете, что значит общая вера... — Ну, о вере тут бы лучше не говорить! — отозвался охранник. Я ее храню здесь — показал он на сердце... Я австриец. Моя фамилия Шнейдер. Только ни слова об этом.
Неожиданно он протянул мне пачку папирос. — Если освободят, и попадете в Вену, я вам дам адрес моей матери и жены — они вас приютят... А теперь на работу! Начальство идет.
На лево и направо начались подзатыльники советским пленникам, и тут уж было не до беседы...
Так началось наше знакомство, перешедшее в дружбу ... Пользуясь случаем, когда на посту стоял Шнейдер, я передавал Петру кое-что из своего скромного пайка, а также и духовную литературу, которой снабжал меня священник-грек, воспитанник Курской семинарии, которому я говорил о Петре.
Но вот пришла и свобода. Военный караул заменен был местной полицией. Готовились списки для полного освобождения, и меня привлекли к работе, как знавшего немецкий язык.
Пришел как то ко мне грустный совсем Петр: переводят их лагерь под Вену. Он ко мне привязался, и разлука его очень огорчала.—Убежал бы я вообще-то, говорил он, смерти я не боюсь, а вот с вами тяжело расставаться. Видно, Господь так и удерживает...
А тут у нас событие случилось. Как свободнее стало, начали наши ребята баловать, спекуляцией занимались, благо в город можно было теперь отлучаться. Как то вечером полиция одного не досчиталась, приказано было доложить, как явится. Грозили репрессии всем, а главное старшему, который ходил злой и готовился башку разможжить виновному. А тот и вовсе не пришел. Пришлось старшему сесть за решетку. А меня тут мысль озарила: — Что, если моего друга на место бежавшего поместить: оба Петры, по гречески мой немного говорит... Я поделился этой мыслию с одним из старых полицейских. Тот посочувствовал. Если не коммунист, да еще и монах, чего ему за проволокою сидеть. Только торопить стал — а то уведут, тогда конец!
Да и совсем тут, расчувствовался австриец-полицейский. — Мне, говорит, тоже пришлось из вашего плена бежать — добрые люди помогли. Будь жив покойный Государь, и не подумал бы Россию покидать, поминаю до сих пор Царя-Мученика. Жил я тогда в Тобольске, там был наш лагерь военнопленных, и сподобил меня Господь однажды видеть вашего великого святого Мученика. Его молитвами, может быть, и сегодня мы доброе дело задумали. Я ведь сразу понял, что вы не грек, а только виду не подавал. У нас свой нюх полицейский. Наш начальник тоже так подумал, да я его разубедил. Так готовьте списки и лично несите в управление — на следующей неделе выпуск на свободу.
В тот же день я при встрече с Петром рассказал ему о нашем плане. Он согласился. — Рискнем, говорит. А не выйдет — помолитесь о рабе Божием Серафиме.
— Почему Серафиме? удивился я.
— А как же иначе? При пострижении в монахи имя ведь меняется...
Договорить мы не могли — нам помешали ...
Погода на следующий день резко изменилась. Пошел снег, а потом началась и буря. Я, как сказано было мне, вышел вечером с пакетом, чтобы нести в управление. Не успел пройти нескольких шагов — фигура. Снег залеплял глаза — кто бы это? Смотрю: Петр! Цепкие холодные пальцы ловили мои, он задыхался от волнения. Начался спешный рассказ.
— После нашей встречи я горячо молился, всю ночь простоял на коленях, а на утро приказали собираться. Тут я приуныл, пал духом — что же и проститься даже с Вами не успел! Хожу сам не свой! Опять начал молиться. А сам думаю — велики, значит, грехи мои, если не слышит Угодник мои молитвы ... Задержалась отправка. Вечер уже подходит. Наконец, выводят нас, я как то очутился у главного выхода. Ребят усаживают, подталкивая прикладами, в автомашины. А меня никто не трогает. Вдруг подходит ко мне солдат. — Чего стоишь, глазеешь? Не видишь разве, что это пленные. Сам туда же захотел? Вон отсюда!
— Я и пошел. Иду и крещусь! Никто меня не остановил — а вот еще и вас встретил... Это ли не помощь Господня?..
Некогда было говорить. Поблагодарили мы мысленно преп. Серафима — и бегом в управление. Вместе вернулись в лагерь. В тот же вечер, с согласия шефа, оформили все бумаги Петра — и получил он все права убежавшего грека. Но больше всего был рад "старший", который теперь был выпущен из карцера. Крепко жал он мне руку. — Вот это поистине Божие чудо — и меня спасли и этого несчастного выручили! Обещал он мне в свою очередь помочь, когда нужда будет. Но скоро кончил он свою жалкую жизнь. Попался в грабеже в Вене через несколько дней ...
А мы вместо свободы оказались опять в рабочем лагере, и не многим было тут лучше, чем за проволокою. Строили мы авиационные парки в Любао, около Вены. Работа была тяжелая. Я, полу-инвалид, буквально изнемогал. Петр, хотя и сам маломощный, помогал мне выполнять задание. Правда, кормили сытно, давали даже папиросы, но и работу требовали. А в чем оплошность — концентрационный лагерь! Туда чуть не половина наших переместилась. А я только удивлялся Петру, как он, после тяжелого труда, мог еще на молитве выстаивать часами пред маленькой бумажной иконкой Царицы Небесной. Я иной раз напомню ему — не пора ли на покой. А он: — Спи себе с миром, я вот только акафист Преподобному дочитаю...
Как то в воскресенье пошел в отпуск Петр — вернулся возбужденный. Много казаков встретил, которые вступили в формируемые немцами казачьи части. Побывал и в церкви — уходить не хотелось!
— Знаете что! — внезапно обратился он ко мне. Образуем станицу. Пора наши греческие документы менять на русские. Поле есть — пахари нужны. Вы по военной, я по духовной части пойдем. Ведь то долг наш — думать об освобождении нашей несчастной родины.
— А не проиграем ли? — спрашиваю. Хитлер то кто? Не отойти ли от зла и сотворить благо!
Задумался он. — Оно, конечно, так. Но без дел вера мертва есть. По мне — уже лучше с немцами коммунистов бить, чем ждать, когда эта проклятая зараза сама и сюда явится и будет веру уничтожать. Да и Хитлер то — разве вся Германия с ним? Разве для всех он — идол, этот фюрер? Ведь понимают же люди, что не с русскими, ни в чем неповинными, надо бороться, что не с бомбами надо идти к русскому народу, а с крестом... Согласны, или — как?
— Ну, Бог в помощь!
Нам повезло. Уже на следующее воскресенье Петр принес из города письмо начальника казачьей части с просьбой об освобождении нас, как поступающих в его часть. Письмо от имени ген. ф. Панвиц произвело фурор. Вызвали нас в канцелярию. — Так вы же греки? Что вам делать в казачьих частях. — Какие мы греки! Мы казаки донские, а нужда нас греками сделала, говорил Петр. Вот г-н подполковник, действительно, был в Греции... — Так вы еще и подполковник, оборвал Петра начальник — что же вы молчали? Садитесь ... Странные вы люди — русские! Мистерия, лабиринт... Ганей! — крикнул он своему секретарю. Пишите документ г-ну подполковнику и тому другому — пишите, что образцовые служащие... Простите, обратился он ко мне, мы уже назовем вас служащими, а не рабочими — а то неудобно...
Выйдя из лагеря, помолились мы у ближайшего Распятия, а в Вене — прямо в церковь. Познакомились с одной русской женщиной благочестивой. Она нам всячески помогла, а потом с ее помощью и станицу создали — большим она авторитетом пользовалась среди местных австрийцев. Сколько она спасла русских людей — остовцев, особенно! А нас устроила у одного австрийца, женатого на русской, военнопленного. Стали мы из оборванцев джентльменами, благо хозяин свои шкапы с костюмами для нас открыл — берите, что хотите! А хозяйка, узнав, что Петр монах, скоро ему и подрясник сшила. Уж как рад был ему Петр!
Он бегал теперь с утра до вечера и творил чудеса, превратившись в отца Серафима. Скоро станица была разрешена и стала формироваться. Получили мы и помещение, где место нашлось и для маленькой домовой церкви, во имя Преп. Серафима. Оказался я атаманом станицы. О. Серафим отказался быть помощником: — Тут вам Сам Преподобный — покровитель. А мое место, где борьба с Антихристом идет.
Что было им сделано за короткий срок — поверить трудно. Куда только не дошел слух о нашей станице! С фронта приехали раненые казаки — о. Серафима спрашивают. — Да откуда вы о нем знаете? — А кто посылки нам шлет, да благословение с иконками? Нательные крестики?
Письмо показывают: "Бейтесь, возлюбленные во Христе братия, до конца с Антихристом, и помните, что где-то там далеко — молятся за вас, не давайте Веру на поругание. Крест вперед — враг назад!" Подпись: "смиренный инок Серафим."
— Такие письма десятками к нам идут — вот и приехали мы лично повидать праведника, который так многих из нас верующими сделал. Священников то у нас почти нет...
А тут и отец Серафим подошел, сидит, молчит, слушает. — А это, спрашивают, кто?
Что тут было, когда узнали, кто это! Казаки в слезы, да и мы плачем с ними.
Скоро приехал к нам священник из лагеря остовцев, отец Владимир; стал служить у нас. Подружился с ним с первого раза о. Серафим, и был ему большим помощником. Была слабость одна у о. Владимира, но прощал ее о. Серафим. — Ты на меня сердись, бывало, говорит ему о. Владимир: сам в аду кромешном побывал, знаешь, как там жилось, не осуди, дорогуша! — Да, что мне судить, я сам грешен — грешнее, чем вы.
А вскоре прибыл к нам один епископ. В станицу и он к нам записался. Встретили мы его с почетом. Очень понравился ему голос о. Владимира — действительно, бас у него был замечательный. Спросил Владыка — не из протодиаконов ли он. А как узнал, что недоучившийся он семинарист, очень похвалиль, но и предостерегъ: поберечь голос. А уж о. Серафима как благодарил! Обещал и митр. Анастасию об его деятельности доложить.
Скоро дождались мы прибытия и Первосвятителя, и Иконы чудотворной Курской-Коренной. То-то была радость! Умилительно было видеть, как теснился сонм духовенства в крошечном нашем помещении. Поднялся еще больше наш дух. Поднялся и авторитет в глазах местных людей, так как многие видные люди тоже присутствовали на приеме ...
Но вот начались неудачи немцев. Ночные тревоги возникли. Наконец, появились бомбардировщики. Мрак и уныние повисли над Веною. Паника росла. И с особой силой заработало Гестапо. Косо поглядывали и на нас, вызывали меня не раз, но были у нас могучие защитники. К этому времени станица насчитывала 300 человек, да столько же соревнователей. Много было кого в лагерях, в госпиталях, много было и женщин и детей на нашем попечении. Средства большие нужны были — кто их доставал, как не о. Серафим! Исчез раз он «по делам станицы». Потом пришел, говорит:
— К вам придут два господина, примите их с миром.
Вечером приходит один. Усаживаю его. Рекомендуется: "Алексей Иванович, донской казак". Спрашиваю какая цель визита: — Какая, говорит, там цель! А кот, говорит, вот за квартиру платить или что — полез в бумажник и отсчитал 10 бумажек в сто марок. Если еще нужно будет — вот мой адрес. Я и не знал, что тут казаки есть. Сам то и виду не показываю, кто я - еще в Совдепии чужим паспортом обзавелся. А вот тут наткнулся на вашего о. Серафима... и сдал позиции. Потянуло к вам.
А впоследствии этот Алексей Иванович многих еще тузов расшевелил, и смогли мы перебраться из табачного магазина в новое помещение, громадное, в особняке. Он же нашел строительную фирму, которая нам помогла. И смогли мы оказывать сами широкую помощь.
Вспоминаю один случай. Елку устраивали мы. Благодаря о. Серафиму дано было нам бесплатно громадное помещение хозяином одного первоклассного кафе — человек на 600. Игрушек, подарков собралась груда, да всякого угощения. Дамы занялись убранством елки. Все было готово — вплоть до нашего знамени и до флагов казачьих войск... Казачий хор ожидался, артисты — все, как в доброе старое время. Приглашенных было человек триста.
Надо же было заглянуть в окно кому то из Гестапо — оно тут близко помещалось. Зашел, национальный флаг увидел: "Это что значит?" К телефону. Чрез несколько минут пред нами стоял человек в военной форме. — Разрешение на елку и на вешание флагов есть?
Что мог я ему сказать? И председательницы нашей, влиятельной княгини, не было.
Когда назначена елка? — В восемь. — Сейчас пять. Если к семи не представите разрешения, елка не состоится... А вас привлекут к ответу.
Тут показался о. Серафим. В чем дело? — А вы кто? — Да я виновник всего. Офицер повторил ему все. — А как же быть, спрашивает, о. Серафим. с генералом X.? Офицер так и подпрыгнул. — А вы откуда его знаете? — Да Бог помог. Тут ведь не веселье одно, а елка, чтобы помочь страдальцам, бедным, раненым. — Ну эта сторона меня мало интересует. Мне надо разрешение... А флаги извольте снять. Мы ведь с Россией войну ведем.
— Позвольте вам заметить, что не с Россией вы войну ведете, а с безбожной властью, с которой и мы боремся.
Я ждал, что разорвется бомба. Но офицер спокойно ответил. — Вижу, философ вы, святой отец, и большой политик, знаете по какому месту бить. Оставляйте свои флаги, а разрешенье мне все таки надо.
Он вежливо простился с нами. — Вы тоже казак? — спросил он о. Серафима. — Я русский, у нас не было различий, все были одной семьей, отвечал тот.
Полицейское управление было близко. Чрез несколько минут мы были там. Чиновники уже расходились. — Ничего не могу сделать, сказал дежурный. Заявления подаются за три дня.
Имя генерала опять возымело действие мгновенное. Через полчаса мы выходили с разрешением в руках. Отправились в Гестапо. Но там уже его и не понадобилось. "Нам известно, что Экселенц будет присутствовать на вашей елке."
Елка прошла блестяще.
Вскоре после елки должен был я выехать в Берлин. Получаю телеграмму: "Выезжайте немедленно. Серафим арестован". Бросив все, мчусь в Вену. Узнаю, что о. Серафим исчез и вещи его забраны. Бросился я в Гестапо. Слушать меня не стали и только сказали, чтобы и я не отлучался никуда. Потребовали списки станицы. Что касается арестованного — показали на шею: вот, что ему грозит. Его опознал один из греков. Выпроводили меня с угрозами. Убитый, я машинально остановился у окна. Не в силах сдержать себя, я разрыдался. — За что, за что? Господи. помилуй! Преподобне отче Серафиме, помоги! — шептал я беззвучно.
Чья то мягкая рука легла мне на плечо. — В чем дело? Может быть, я могу вам помочь, — слышу ласковый голос.
Оглядываюсь. Предо мною офицер с погонами подполковника. Мы садимся, и рассказываю ему все. — Это все? Ну, не то еще бывает. Господь правду видит. Аналогичные случаи я знаю с греками. Посидите, я узнаю.
Исчез. Я сижу сам не свой. Появляется опять — подзывает меня.
— Все, что вы говорили правда. Я и сам так думал. Можете спокойно идти домой. О. Серафим придет несколько позже. Спокойной ночи!
Я остолбенел.
Вы что так смотрите — не верите?
— Нет, что вы.. это я от радости... За кого прикажете молиться?
— Странно все это, дорогой мой! Да вы сами знаете, кому молиться... Что, поняли, наконец? Идите же, желаю вам успеха.
Я поблагодарил горячо и бегом пустился к выходу. Началась воздушная тревога, и я просидел часа два в подвале. Задержись я еще — кто знает не погребен ли оказался бы обломками, так как одна из бомб упала как раз в здание Гестапо. Домой я пришел пешком — трамваи не ходили. Узнал, что только что был казак: бомба упала в наше помещение, к счастью никого не было; о. Серафим освобожден, ждет меня.
Часа через два мы обнимались, обливаясь слезами. Узнал я от него, что, когда он покупал что-то, некий грек вдруг всмотрелся в него. — да и спроси его что-то по гречески. "Я с дуру ответил ему по-гречески. Он тут же стал кричать, что я русский шпион и что он меня знает по лагерю. Повели меня. Грек по дороге улизнул. А когда я оказался в Гестапо, то там его опять увидал. Избили меня. Монашеству моему не верили. Да что — не ведают, что творят! Били меня опять потом. Я молился Чудотворцу, чтобы взять меня из этого мира... И вот сегодня входит какой то штатский: — Вы Петр Жидков или о. Серафим? — Я, говорю. — Забирайте вещи... — Зачем же мне вещи, спрашиваю, так как решил, что мой последний час пришел. — Берите их себе — пригодятся... А он смеется. Сам стал вещи собирать и сует их мне в руки. Увидел тут Евангелие и с особой осторожностию и почтением подал мне: "молодец, говорит, что Бога чтишь, Он тебя и спас. Капут тебе был". Тут я понял, что не на смерть меня ведут. Поцеловал Евангелие, перекрестился. "Правда, что ты монах, спрашивает, и вера спасает тебя? А денег тебе не нужно?" — Полез в карман. Я протестовал, но он все таки сунул мне бумажку в руку. "Бери, Божий человек. Я австриец, сам не меньше тебя в Бога верю, а что служу здесь — не моя вина. Только держи язык за зубами. Капут скоро им". Вышел я из здания, а все оглядываюсь — верно ли, что спасен. А тут бомбежка, я упал на землю. Бомба попала как раз в здание Гестапо. Когда кончилась — встал, хочу идти, а тут подъехала машина, из нее вышел офицер, заметил меня, подозвал знаком и так ласково спросил: — Ну, что освободили? Я как истукан стою. — Да вы не бойтесь, я не враг вам, освободили, спрашиваю? — Освободили, отвечаю — а откуда вы знаете? — Ну, это мое дело — я тебя сразу узнал, Серафим... Тут я совсем ошалел, а он стоит — улыбается. — Во время поспел, слава Богу. Ну, дай тебе Господь счастья. Молиться будешь, поминай тезку своего, грешного Серафима. Я разинул рот, а он в машину сел и поминай как звали. Бросился я было за ним, куда тут... Тут я, не обращая ни на кого внимания, упал на колени и следы стал целовать — разве не чудо это?
Рассказал я ему и о своем чуде. Задумались мы оба...
— Ну, пойдем помолимся, сказал о. Серафим, акафист пропоем преп. Серафиму... Его то чудо...
— А завтра покидаю я вас, сказал мне потом о. Серафим. Чувствую, что уже не здесь мне место. — А как же я, как станица? — Ну, на то ты и атаман ... нет, и не проси — завтра ухожу...
5 апреля 1945 г. наша станица покинула Вену под далекий гром орудий. Шли мы на Лиенц. Что испытали мы — сейчас не буду говорить. Частию попали в Тироль.
В 1952 году получил я письмо из Италии от одного из наших станичников, а в нем были такие строки:
"А еще сообщаю вам, наш дорогой атаман, что о. Серафим погиб в 1945 году в Италии в лагере X — тело этого праведника было предано земле при многочисленном стечении не только всего нашего лагеря, но и по соседству итальянской деревни, даже при их пасторе. Ведь этот святой человек спас весь лагерь, отдав свою жизнь за нас. А дело было так. Налетели советчики с авто-машинами: грузись и никаких разговоров. А до того англичане нас заверили, что выдачи не будет — на них уже повлияла выдача в Лиенце и других лагерях. Мы запротестовали — но с голыми руками куда пойдешь? Советчики, не обращая внимания на протесты, хватали первого попавшего — бросали в машины. В это время явился отец Серафим, потрясая своей палкой — он был ранен в ногу на фронте. Он кричал: "Стой, антихристова нечисть! Прочь руки от этих беззащитных, это не ваши подданные, это слуги Господа и великого многострадального народа Русского, которого вы, слепые, непрозревшие, являетесь врагами. Покайтесь, окаянные, ибо вас ждет кара Божия. Наложивший руку на раба Господа есть и Его враг". Богохульство было ответом на его слова, раздались выстрелы, и одна из пуль коснулась его святой души. Прославляя имя Божие, он упал мертвым. А в это время откуда-то появились англичане — и лагерь был спасен. Помолитесь об его святой душе".
Так кончил свои дни отец Серафим, душу свою положивший за други своя.
В 1953 году я посетил этот лагерь. Несмотря на все поиски, я не нашел, могилы о. Серафима. Так и не знаем мы, где тот клочок чужой земли, на котором покоится праведник. Икона Божией Матери, данная мне им при прощании, хранится у меня, и буду хранить я ее до конца моих дней. Да упокоит Господь светлую душу о. Серафима. Пусть пример этого благочестивого инока послужит примером тем, кто в душе своей носят любовь к своему ближнему.
(Православная Русь. 1955, №№1-2.)