Архимандрит Константин (Зайцев)
«АНТИХРИСТОВА УЛЫБКА» И СВЯТАЯ НЕПРИМИРИМОСТЬ
(Ко дню непримиримости)
Русский человек не «одиночка». Он привык ощущать себя в лоне огромной семьи, тысячелетней давности. Имя ей — Святая Русь. Пусть принадлежал он, в житейской обыденности, к бытовым объединениям, будь то семейный очаг, сельский мир, воинская часть, артель и т. д. — все эти объединения, пусть и замкнуты были они, во что-то большее входили. Общий дух обнимал их, всепроникающий, всех роднящий. То был дух Христов, то была общность церковно-православная, сознание принадлежности своей к Телу Христову — Церкви, хранению России вверенной. Потому и могла Русь именоваться Святой. Потому признала ее Своим Домом Богородица...
Жалок русский человек, эту «русскость» утративший: беспозвоночным существом, в духовном смысле, становится он, при всех своих, пусть иногда даже обостряющихся, способностях и дарованиях. И та мягкость святая, та податливость дружелюбная, та смиренность уступчивая, которая составляла «завоевательную» силу России, любовно-матерински воспринимавшей в свое лоно, как равных и близких, и людские массы, и отдельных пришельцев, на ее историческом пути встречавшихся, превращается тогда в «пораженческую» податливость, позволяющую русскому человеку безвольно вливаться в любую среду, с ней отожествляясь. Становится ли такой человек добычей разных форм коммунизма, вплоть до воинствующего, или делается жертвой денационализации, а тем самым и «расцерковления» — все одно: выпадает он из Русского Святаго Целого. Пусть он не злостный дезертир, не сознательный ренегат, не лукавый перебежчик, не беспринципный соглашатель, — при всех условиях, самых морально-благоприятных, он уже существо с переломанным духовным хребтом. Практически полезен он может быть очень в составе других общественных организмов, — духовно и им чуждый, он тем более чужд становится Русскому Святому Целому. В духовном плане он — некий бесподданный «Иван не помнящий родства».
Нам скажут: что же вы — обстоятельства ни во что ставите? Попробуй-ка себя в СССР обнаружить чадом Русского Святого Целого! Попробуй делать это даже в условиях нашего «свободного» зарубежного бытия — так-ли это просто, да и возможно ли даже?
Трудно — не спорим. Борьбы требует. Не обязательно, чтобы эта борьба была демонстративно выражаема во-вне. Нет твердых правил для этой борьбы, как нет точных пределов уступчивости, за которыми лежит капитуляция. Но есть мистическая черта, с переходом которой происходит то, что можно назвать потерей лица, утратой личности. Точно «печать» накладывается на «внутреннего человека». Ее смыть трудно: чудо надо!
Не надо думать, будто насилие есть основное средство, которое вынуждает перейти эту черту. Напротив, насилие способно рождать спасительную реакцию. Неоценима под этим углом зрения спасительная роль большевизма. Россия, при всех своих, до Революции, гигантских успехах, духовно опустошалась повально. Этот процесс губительный был сорван попущенной Господом катастрофой: под ударами насилия совершалось массовое возвращение людей к Святому Целому России, непредставимое в условиях старого режима, тем более, — фальшиво-идиллического «февраля». Именно «октябрь» ударил по застоявшимся сердцам, и тут обнаружилось, что жива Святая Русь — в такой мере и такой силе, как это и не снилось ее сознательным чадам, слезами исходившим пред лицом духовного разложения Императорской России.
«Изволение» человека — вот, что спасает или губит его. В направленности воли — ВСЕ. Вспомним судьбы Церкви нашей в начальный период большевизма: тяжек был ее удел, а не цвела ли церковная жизнь! Легендарна эта эпоха. Многозначна была борьба против насильников, принимая нередко форму уступок. Но вымученным маневрированием было то. Явно для всех, сияла Церковь рядом с Врагом, внутренне- свободная. Ничем не поступалась чуждой обнимавшей ее силе Тьмы сила Света. Мало что изменилось, на первый взгляд, при конкордате Сергиевом. По существу изменилось — ВСЕ. Ибо изменилась направленность воли. Вынужденное претерпевание чужой силы сменилось: внутренне-приятым, доброхотным, сосуществованием с темной силой, которая переставала быть чужой. Начался зловещий сдвиг, и посейчас своего предела не достигший: смены насилия соблазном.
Насилие, само по себе, не меняет внутреннего человека, хотя бы он превращаем был в живой труп и доводим искусственно до любых признаний. Комбинируется сатанистами насилие с соблазном: свободным изволением должен перейти человек роковую черту. Трудно судить нам отсюда, как согласуют сейчас в СССР насилие с соблазном, чтобы ломать людям духовные хребты. Ненависть к режиму свидетельствует, что не соблазн, а насилие держит Россию в узде. Можно даже думать, что соблазн все больше вытесняется насилием. До сих пор находила Советская власть все новые «подачки» и «взятки», которыми покупала «признание». Готова она идти по этому пути и сейчас. Опасная то игра, если, действительно, сдала сила соблазна. Но с явным зато и все растущим успехом употребляет она соблазн в отношении к внешнему миру. Вот куда переносится центр тяжести. И если держится «сатанократия» в России, то не в силу ли, главным образом, той поддержки, которую теперь оказывает ей так широко свободный мир?
Антихрист может быть ласков. Это нам открыли святые отцы. Пока «сатанократия» действовала только террором, то была еще не последняя стадия приближения к последним временам. И можно с уверенностью сказать: кровь мучеников, омывшая русскую землю, свидетельствовала о поражении, испытанном Врагом. Самое страшное происходит сейчас. Живет-ли «Русское Святое Целое» под покровом советчины — до времени и лишь себя не обнаруживая? Страшная борьба за души происходит там. Но, повторяем, центр тяжести перенесен уж во-вне.
В американской иллюстрированной прессе можно было видеть большое изображение всей в целом советской женевской делегации. Трудно вообразить что-либо, более омерзительно-жуткое: целая коллекция улыбок, нагло-фальшивых и развязно-вызывающих, в своей множественности являющих некую собирательную улыбку, — улыбку антихристову. Вот и ставишь себе вопрос: если чувство жалости, слов не находящей для своего выражения, рождается к тем, кто насилием вынужден «ладить» с носителями таких улыбок; если чувство жалости не может, в какой-то мере, не рождаться даже к тем, кто, не по злой воле, а в процессе страшной советской дрессуры, увидели себя вынужденными играть активные роли в «улыбочном» соблазне вселенском — то что сказать о тех, кто свободным изволением «ладят» и со-улыбаются с этими страшилищами? Конечно, — доля вынужденности есть и тут. Но это не насилие, не террор. Это — нечто иное, где свободная воля не устранена из игры, а является участником добровольным и ответственным в сильнейшей степени. И тут встает вопрос: не признаки ли то созревания мира к принятию подданничества антихристова? Если к нам в запломбированном вагоне везлись с Запада антихристовы слуги, то ответный визит делается уже в форме открыто-торжественной от лица «Великой Державы», победоносно входящей в мир под знаком Антихристовым.
В каких формах пойдет дальше овладение антихристовым началом мира, еще свободного? Родится ли сопротивление ему духовное, достаточно сильное? То одному Господу известно. Но тяжко сознавать, что обаяние «антихристовой улыбки» распространяется и на наших собратьев, казалось бы, способных сквозь нее распознавать им открытый уже оскал Зверя.
Способно тут действовать во вред, в условиях духовного линяния, самое то чувство «плеча», самая та потребность ощущать себя в составе Русского целого, о которых мы говорили: иллюзия рождается, будто и под большевиками может быть явлено это Целое. Бывали припадки одержимости, когда, рассудку вопреки, стихийно устремлялись свободные русские люди в пасть к Зверю. Мне лично приходилось наблюдать это на Д. Востоке. С переходом Вост. Кит. Ж. Д. к японцам, целые поезда, переполненные людьми в теплушках, нагруженных богатейшим скарбом, один за одним, уходили из Харбина, чтобы с переходом границы превращено было это все в стадо обездоленных рабов. Не оставалась тайной жалкая судьба этих возвращенцев. Это не помешало десять лет спустя повторению такого же безумия в Пекине, Шанхае и других центрах. Чудом удалось возвратиться одному молодому человеку, ушедшему из Пекина с группой молодежи: «там» молодежь встретила их изумлением пред совершенным ими безумием, и, опамятовавшись, сумел он проскользнуть назад. В Шанхае с корабля бросился в воду один — и спасся: его привело в чувство превращение всех, тут же на корабле, в общую массу рабов, под номерами, переодетую в «робы». Но самым ярким проявлением безумия был, кажется, Харбин, когда японскую власть готова была сменить советская: ее встречали как избавительницу, СССР воспринимая, как Россию. Японцы, спасая антикоммунистов, им более близких по совместной работе, чуть не силой вывезли их. И что-же? Иные возвратились, веря лживым посулам советчиков больше, чем трезвому голосу собратий.
Все эти наивные люди, заблуждением ведомые в пасть к Зверю, были лучшими. Им при прощании доводилось говорить: «идете вы на страшную долю, но, быть может, во спасение то вашей души, ибо здесь, оставаясь советизанами-соблазнителями, вы наверное бы ее погубили, а «там» увидите советчину не воображаемую, а реальную...» А что говорить о тех, кто «соблазняются» здесь, намеренно оставаясь в условиях свободы и благосостояния и становясь не только источником соблазна, а, не так уже редко, и активными участниками современного «соулыбательства» советским успехам? То ведь уже вольная служба Антихристу. Насилия тут нет. Свободное тут изволение — в чистом виде.
Силен соблазн и многообразны его подходы: втягивает нас среда в него. Спасти от действия «антихристовой улыбки» может только святая непримиримость. Подчеркиваем мы слово «святая». Не ненависть к отдельным людям, живущим или умершим, по признаку их «виновности»; не страстное отвержение тех или иных форм правления; не злобствующее отчуждение от инакомыслящих, рождаемое пристрастным увлечением своими, единоличными или групповыми, домыслами, а та трезвая, рассудительная, духовно-осмысленная непримиримость, которая способна быть рождаемой только сознанием своей ответственной принадлежности к Святому Целому России. Пусть эта непримиримость приурочивается, как живое переживание, к тем или иным житейски-товарищеским или идейно-программным частным объединениям — такие общественные явления заслуживают и уважения, и поддержки, и всяческого поощрения. Но подобные частные объединения не должны уводить от сознания своей принадлежности к некоему высшему началу, каким и должно быть Святое Русское Целое. Только твердое сознание своего духовного подданства, не только не снятого, а повышенно укрепленного нашим пребыванием на свободе, способно поставить нас на твердую почву такой непримиримости, которая, в своей заведомой истинности, обеспечена от того, чтобы, пусть кружным путем, а все же привести нас к соглашательству с советчиной: «улыбчатые» формы этого соглашательства могут, как мы знаем хорошо, становиться и церковно-соблазнительными. Святая непримиримость есть оборотная сторона верности, лучшее выражение получающей, в условиях нашего зарубежного существования, в сознательной принадлежности к Зарубежной Церкви. Ибо только так, формально и во-вне, может быть обнаруживаемо ныне наше духовное подданство Святой Руси.
Кто решится с уверенностью о ком бы то ни было утверждать, что перешел тот роковую черту, за которой начинается уже духовно-беспозвоночное существование, обрекающее на беспомощность пред лицом «антихристовой улыбки?» — То тайна души человеческой. Но обозначать стрелки, указующие путь спасения и гибели — не наша ли то обязанность неотменимая? И тут нельзя не повторять, снова и снова, с настойчивостью, с ходом событий лишь нарастающей: возвращаться надо русскому человеку в Истинную Церковь. Мало не отвергать Церковь. Мало даже отводить ей место в своем понимании вещей — пусть и почетное. Надо войти в Нее, в Истинную Церковь, преемственно восходящую к истокам нашего духовного бытия, ничего своего не привнося, войти — всем своим существом.
Иначе — святой непримиримости не обретешь! А нет ее — найдется для каждого форма соблазна, и никто не обеспечен от того, чтобы не перейти роковой черты. А там уж — церемоний не жди!
И помнить должен каждый: идет отбор Божий. Не уйдешь ты от него. Так-ли, иначе-ли — а выбор встанет перед тобою. Проявляй «непримиримость», а иначе...
И задуматься надо: какую «печать» готовит нам слишком долго практикуемая «примиримость». И не заметишь, как и на твоем лице заиграет зловещий отблеск «улыбки антихристовой».
Да не будет!
1955 г.
