Архимандрит Константин (Зайцев)
ПАТРИАРХ ТИХОН -
АНГЕЛ РУССКОЙ ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ
Что таит в себе человек? Названо имя: ударит оно по сердцу и точно искра вспыхнула: устремляется человек навстречу призыву, в этом имени заключенному.
А куда влечет этот призыв? Много струн у нашего сердца, и множатся оттенки их звучаний, с культурным обогащением человека. Сонмы имен способны извлекать из недр нашего сознания сочувственный отклик, а порой и покорять нас тому или иному властителю дум.
А кто неизменно стоить за властителями дум мира сего — как не Князь мира сего?
К счастью для человека, к иному зовут иные сонмы имен — тех, кто сумели поставить вуметы все соблазны века сего и всецело просветиться светом Христовым.
Двоится человек! Для кого из нас окончательно утратили притягательную силу имена великих и славных, кто, быть может, сами и спаслись, как бы из огня, пробившись к Богу, но чьи творения, пусть и отражая порою отблеск Неба, все же земля суть и земным лишь бессмертием похвалиться могут! Только бы не стали вполне чуждыми нам имена тех, кого Церковь ублажает как земных ангелов! Страшен удел человека, в чьей душевной пустоте бесследно умирает звук святого имени: ведь такой звук, невзначай — яко-бы невзначай! — возникший, чудо может совершить, мгновенно переключив строй души от тьмы к свету. Блажен, кто привычно хранит в своем сознании такие имена: как крылья, понесут они его чрез стогны мира сего к Невечернему Свету...
К сонму их приобщается, на наших глазах, в процессе духовного роста нас самих, то имя, которое мы в этом году светло празднуем: Патриарха Тихона.
Тишина и свет почиют на этом Божием избраннике. Чуждый миру, он близок Богу и людям — таким видим мы его, и в семье, и в школе, и на поприще службы, от первых ее шагов до конца.
Живая старина торопецкого захолустья дает ему первые впечатления бытия. Духовно-благоуханный исконный православный быт вскормил его душу. Отсюда крепость ее, позволившая отроку и юноше Василию Белавину, пройдя цикл духовной школы, взять все доброе, что она давала, пропустив мимо себя то темное, что гнездилось под ея покровом и уязвляло к соблазнам века сего впечатлительные натуры. Отсюда, надо думать, и то, что уже в эту эпоху несомненно стало крепким достоянием будущего святителя: живое знание Слова Божия.
Можно много знать О НЕМ. Но только ЖИВОЕ знание Слова Божия делается источником благодати. Такое именно знание было присуще Патриарху Тихону. Он мыслил и чувствовал образами Слова Божия: оно в нем горит и светится. Какая это великая сила, не только во-вне действующая, но дающая и внутреннюю мощь! Вот, где ключ тихоновской непобедимости, лишенной всякого «героизма», всякой надуманности, выспренности. Ведь, что значит принять в себя Слово Божие? Это значит иметь Веру так слитой со своим естеством, что каждое движение его является действием Веры, и это не в процессе раздумывания и подведения частного случая под общее правило, а непосредственным велением сердца. Это и есть БЫТЬ христианином.
Таким и был «издетска» будущий Ангел нашей Церкви. Таким остался в школе. Став, по окончании Академии, преподавателем семинарии в родном Пскове, он принимает монашество. Это не перелом судьбы, а радостное обретение жизненного призвания. Близость же к людям сделала этот внутренний праздник и всенародным торжеством, объединившим ровно пятьдесят лет тому назад весь Псков.
Недолго видим мы здесь иеромонаха Тихона: его ждет работа, уже в звании архимандрита, в семинарии Холмской. Скромная, усердная и плодотворная деятельность его признана. Архиепископ Флавиан (будущий Киевский святитель) ждет, его себе в помощники. Синод затрудняется нарушать привычный возраст, допускаемых к епископству. Наконец. протекают узаконенные 33 года жизни — и поставляется во епископы будущий Патриарх с тем, чтобы взять в свое окормление трудную Холмщину, с ее неизживаемыми вероисповедными историческими язвами.
Можно не тратить слов на оценку успехов здесь епископа Тихона. Достаточно представить себе настроения края, когда, очень скоро, он был перемещен в Америку. Иноверные и инославные жалели об его уходе, православные — переживали это, как великую скорбь. Всенародный плач повсеместно раздавался в храмах на его прощальных богослужениях, а проводы его на вокзале явили картину трудно даже вообразимую. Люди готовы были лечь на рельсы, чтобы не дать поезду двинуться: нужны были меры увещания, чтобы ввести в рамки допустимого стихийное чувство любви паствы к покидающему ее пастырю...
И вот епископ Тихон — глава Православной Церкви в Америке. Памятником его семилетнего пребывания там являются слова его и заявления, по разным поводам сказанные. Многое дают они для понимания его натуры. Не потому, что мы способны были бы уловить в них какие либо характерные черты Патриарха Тихона: такая задача осталась бы бесплодной! То и показательно, что «своего» нет в выступлениях этих. Пусть и бывает иногда «личное», оно так и вносится, придавая словам святителя оттенок трогательной доверчивости, как, например, упоминание в первой же проповеди его о старушке матери, покинутой им в России... Содержание слова исчерпывается предметом. Себя проповедник не видит. Он видит то, о чем он говорит, и того, кому он говорит. Все силы духа его обращены на то, чтобы, раскрыв до конца смысл Истины, являющейся предметом слова сделать ее достоянием тех, к кому слово обращено. Вот, например, слово, сказанное некой брачущейся чете. Раздается неожиданно из уст строгого монаха, главы местной Церкви, хвалебное истолкование возвышенной духовной красоты брака и таким теплом проникнуто оно, что не могло не отложиться в сердце счастливой четы, как отеческое практически-жизненное напутствие. Чтобы смочь так говорить, надо проникнуться самозабвением христианским, которое ап. Павел выразил в изречении: «всем бысть вся»!
Там, где дело идет о себе, надо уметь видеть только себя: довольствуйся своими грехами! учил один великий Авва. Там, где дело идет о другом, надо, напротив того, уметь совсем не видеть себя! Так сумеешь ты увидеть человека во Христе, и сказать и сделать ему во Христе нужное. Это ведь и есть дар христовой любви. Им обладал будущий Патриарх. Идти навстречу каждому, во Христе облобызать его, всем сердцем углубиться в то, что составляет содержание этой встречи и выразить его, являясь как бы живым словом Церкви - вот каким смотрит на нас Ангел Американской Церкви со страниц маленьких тетрадочек, в которых воспроизведены его слова той эпохи.
Ангел церкви! Это наименование может быть отнесено к каждому епископу, но редко, когда оно исчерпывает человека, как это мы видим в образе будущего патриарха. Он не вносит страстности в то, что он делает. Солидная степенность, присущая ему с отроческих лет, а в академические годы побуждавшая товарищей шутливо называть его «патриархом» и встречать его каждением, была не свойством его внешнего облика, а естественным выражением внутреннего человека. Он живет в мире, но он не жилец его. Он пришлец. Внутренний мир Патриарха Тихона поймет лучше всего тот, кто усвоит существо философии жизни, выраженной в 118 пс. Царя Давида. Все мы знаем первые слова его: «Блажени непорочнии...» Они связаны с заупокойной службой. Но не все мы знаем, что читается этот псалом на каждой полунощнице! Он может произвести впечатление тавтологии на человека мира сего, но он дает неисчерпаемый материал для созерцания душе, от мира уходящей, а тем паче уже подлинно ушедшей. Темой его единственной является неустойчивое равновесие, которое неустанно должен поддерживать в себе человек, носящий земную плоть, но имеющий очи устремленными к Богу и готовый отойти к Нему. Этот псалом, будучи заупокойным, вместе с тем лучше всего выражает то, как должен мыслить в чувствовать монах.
Отношение к людям и вещам Патриарха Тихона всецело укладывается в рамки этого псалма! Всему доброму он сочувствует, от всего недоброго отвращается. Но где его место на карте идейно-общественных взаимоотношений? Мудрено было бы его найти! Он готов быть со всем, но способен быть и против каждого. Причастник аз есмь всем боящимся Тебе и хранящим заповеди Твоя. Вот стих псалма, которым мог бы быть эпиграфом его деятельности. Прочной и твердой связи с чем-либо, что могло бы наложить на него определенный штемпель, у него нет. Это придает известную бескрасочность его фигуре, обрекая ее на незаметность. Но это не понижает ее морального веса, ибо в основе этой «несовременности» лежит не пассивность или уклончивость, а некая неотмирность, отепляемая даром живой любви, ему присущим.
Меняется внешняя обстановка, в которой приходится действовать молодому иерарху, — он остается тем же. Нет широких планов, нет грандиозных задач, нет слишком тесных и обязывающих связей с прошлым, нет нарочитых заданностей в отношении будущего. Он Ангел Церкви, с рассудительной скромностью ограничивающий кругозор свой выполнением того, к чему зовет его в данный момент положение Ангела Церкви. Так было в Америке. Так стало в Ростове, куда он был перемещен уже в сане архиепископа и где так же снискал в общую любовь и уважение. Так было в Вильне, где застала его война. Так утвердилось в Москве, куда он эвакуировался вместе с епархией, привезя с собою мощи литовских мучеников.
Трудно говорить об его «карьере». Он никогда не на виду, не в первых рядах, не на языке у всех. Но для своих он — на месте, он свой. Он о большем не помышляет, и никто рядом с ним лучшего не желает. Меньше всего о «карьере» думает он сам. Вот, в частности, где с особой силой обнаруживается его «русскость». Ведь и Россия никогда «карьеры» не искала и не делала. Она и росла то в процессе, напоминающем рост растения, без прямого участия воли к тому, непроизвольно. Можно даже больше сказать: против своей воли! Скромно разрешала текущие задачи, не помышляя ни о каких экспансиях, не строя никаких завоевательных планов и принимая свой чудесный рост, как удел Богом указанный, как трудное и ответственное послушание. Так и Патриарх Тихон! Не видим мы ни личной воли, заданности, устремленности, ни торопливости, ни обдуманной програмности. Все течет само собою, а дело будущего Патриарха — в согласии со своей архипастырской совестью выполнить то очередное, что ему указывается его должностыо.
Так и «дотекла» его жизнь до момента, когда он, неожиданно для себя и для других (о его кандидатуре загодя никто не помышлял!) оказался Митрополитом Московским — первым выборным, пореволюционным! Так оказался он, по должности, первым лицом Московского Собора. Так, неожиданно опять-таки для себя и для других (ибо и здесь об его кандидатуре никто загодя не помышлял!), оказался первым, по восстановлении Патриаршества, Патриархом Московским и всея России — которому Господь судил стать и последним...
И вот, степенно-скромный Вася Белавин, которого любовно-шутливо встречали иногда каждением товарищи по академии, — Патриарх! Степенно-скромно принимает он и теперь свое высокое звание. Что несет оно ему, чего от него потребует, к чему приведет — не утаено от него Богом. Печать старости внезапно ложится на его облик, скорбные складки бороздят его чело, уходит куда-то ласка его углубившихся глаз, исчезает привычно-приветливая полуулыбка уст, чтобы только потом вернуться и снова смягчить его осветившееся новым светом лицо. Покорно принимает он свой удел. Но какими словами встречает весть об избрании? Он именует ее «свитком, на котором написано Плач, и стон, и горе», тем свитком, который должен был съесть некогда пророк Иоиль. Он вспоминал Моисея, как он говорил Богу: для чего ты мучишь раба Твоего?.. не могу нести всего народа сего, потому что он тяжел для меня. Он уподобляет предстоящее ему попечение о всех церквах Российских — умиранию за них во вся дни!
А когда в Успенском Соборе, окруженном крестными ходами, вышедшими со всех московских храмов, ему, возведенному уже на патриарший престол и облеченному в патриаршие одежды, вручается жезл Святителя Петра, то, прославляя Бога за дивное это, Богом устроенное возвышение его, смиренно ему противопоставляет он свою немощь. «От сознания сего - священным трепетом объемлется ныне душа моя ... Кто же я, Господи. Господи, что ты так возвел и отличил меня?» Он просит Бога даровать ему сердце разумное, согреть его любовью, а заключает слово так воспринятым им велением Божиим.
«Господь как бы говорит мне так: «Иди и разыщи тех, ради коих еще пока стоит и держится Русская Земля! — Но не оставляй и заблудших овец, обреченных на погибель, на заклание, овец, поистине жалких. Паси их, и для этого возьми жезл сей, жезл благоволения. С ним потерявшуюся — отыщи, угнанную — возврати, пораженную — перевяжи, больную — укрепи, разжиревшую и буйную — истреби, паси их по правде»!
Став Ангелом Всероссийской Церкви и заняв трон, стоявший осиротелым двести лет, Патриарх Тихон видит пред собой Россию, потерявшую, по грехам своим, Царя. В одиночестве воплощает он ее великое и святое прошлое. Государство уже не в помощь ему, в облике Православнаго Царя, стража Церкви, — а против него, в облике нечестивых богоборцев, возглавивших Россию...
За кем пойдет народ?..
Верный себе, Патриарх Тихон видит себя и здесь только Ангелом Церкви! Государство оторвалось от церковного русла — Церковь имеет свою жизнь! Забота Патриарха направлена на то, чтобы продолжать окормлять эту жизнь, блюдя ее целостность и чистоту. За чужое не берется Патриарх, но свое ведет ровно и четко. Церковь есть Церковь. Она святится своей святостью. Она должна быть готова кровью ее запечатлеть. Благословение Патриарха почиет на проявлениях церковной жизни — пусть это повело бы к исповедничеству и мученичеству, раз это обусловлено действиями власти, завладевшей Россией. Патриарх прямо зовет к этому — вместе с собою!
Жива ли Россия, как народно-государственное целое? К смерти ли грех? Способна ли она омыть слезами покаяния ею содеянное, и тем бывшее сделать прошлым, изжитым, преодоленным, искупленным?
Нельзя без волнения читать призыв к покаянию Патриарха, обращенный им к народу пред Успенским постом.
— Еще продолжается на Руси эта страшная и томительная ночь, и не видно в ней радостного рассвета... Где же причина?.. Вопросите вашу православную совесть... Грех... - вот корень... болезни... Грех растлил нашу землю... Грех, тяжкий нераскаянный грех вызвал сатану из бездны... О, кто даст очам нашим источники слез!.. Где ты, некогда могучий и державный русский народ?.. Неужели ты не возродишься духовно?.. Неужели Господь навсегда закрыл для тебя источники жизни, погасил твои, творческие силы, чтобы посечь тебя, как бесплодную смоковницу? О, да не будет сего! Плачьте же, дорогие братья и чада, оставшиеся верными Церкви и Родине, плачьте о великих грехах вашего отечества, пока оно не погибло до конца. Плачьте о самих себе и о тех, кто, по ожесточению сердца не имеет благодати слез».
От заблудшего народа ждет Патриарх покаяния. От чад Церкви, оставшихся верными, исповедничества. Каким же лицом обращен он к безбожной власти?
19-го января, накануне возобновления работ Собора, провозглашает Патриарх - лично от себя! - анафему безумцам, творящим сатанинское дело. Для Ангела Русско-Православной Церкви не нужен и тут авторитет Собора: какое иное слово может исходить от него по адресу власти, своей прямой задачей ставящей борьбу с Богом? Это не акт борьбы, это открытое, громогласное, внутренне-оправданное, а потому и неотменимое, раз и навсегда провозглашенное обозначение духовной природы Советской власти. Государство не просто отделилось от Церкви: оно восстало против Церкви! Поскольку Церковь видит перед собою в рядах богоборцев людей, формально к ней принадлежащих — что сказать может она им, как не это слово, грозное для тех, в ком еще не умерла окончательно церковная совесть, предостерегающее тех, кто лишь по недомыслию способен пойти за безбожниками.
Не оставляет Патриарха упование на то, что и в их среде возможно еще покаяние: и к ней обращает он слова обличения и увещания. Но постепенно и очень быстро атмосфера переходности и неустойчивости сменяется постоянством окончательно утверждающегося «нового порядка»! Невероятное и непредставимое становится реальностью!
Что делать Патриарху? Уходить с теми, кто покидает Россию, ставшую «красной»? — об этом и помыслить не мог бы Патриарх, даже если бы это было практически осуществимо: Ангел Церкви должен делить ее судьбу! На поход государства против Церкви ответить провозглашением похода Церкви против государства? Не значило ли бы это облегчить безбожной власти ее задачу истребления верующих? Попытаться найти с этой властью общий язык? Не значило ли бы это предать Христа?
Нигде и никогда свойства Патриарха Тихона так не помогли ему найти единственно верное решение, отвечающее единственной, неповторимой, совершенно новой, внешней обстановке, в которой он себя увидел как Ангел Церкви Российской! Он сумел принять действительность такой, какая она была!
Церковь обречена жить в стране, находящейся во власти сатанистов! В чем может быть ее задача — единственная? ОСТАТЬСЯ Церковью: претерпевая удары, унижения, преследования, гонение, не отвечая на них ничем иным, как только твердым стоянием, ничем не поступающимся. Государство безбожно? Пусть! Церковь — в своей принципиальной отдельности от него! — остается Православной! ЛЮДИ — не исключая Патриарха! — не могут не быть в общении с безбожниками, владеющими государственной властью, распоряжающимися страною. Но ЦЕРКОВЬ их не знает и знать не хочет. Церковь живет своей жизнью, независимой от безбожной власти, недоступной для ее служителей, закрытой от них и для них, — что бы безбожное государство ни делало с деятелями ее!
Так начинается борьба, существо которой не укладывается ни в какие привычные и понятные понятия и рамки: борьба, которая не ставит себе никаких практически-положительных задач! борьба, которая выражается только в стойкости перенесения ударов! борьба, которая даже в обороне исключает активность!
Одно лишь первохристианство способно дать материал для уяснения природы этой борьбы, с той, однако, великой разницей, что в то время языческое государство своими преследованиями лишь способствовало благовестию Истины, пространственно расширяя поле деятельности Апостолов ее и обнаруживая внутреннюю мощь торжествующей Истины, овладевающей миром. А теперь мир являл картину отступления от этой во всех концах его восторжествовавшей Истины! И на это отступление чем могла ответить Церковь, если не одним только — уходом в пустыню...
Отсюда историческая задача Патриарха Тихона, как Ангела Русской Православной Церкви, первой очутившейся пред лицом этого впервые в истории обнаружившегося явления...
Впрочем, не точно здесь применение слово «историческая», ибо поскольку это было так, на Патриарха Тихона выпадала задача действовать в перспективе конца истории. Всегда-ли и до конца сознавал это Патриарх? Едва-ли. Но он оказывался на уровне своей задачи и действовал в соответствии с нею: ибо он действовал, как последний Патриарх, воспринявший наследие России из рук последнего Царя.
Разве мог бы иначе Патриарх, с его несравненным авторитетом, не вложиться в борьбу с красными, весь этот авторитет бросив на весы, казалось, уже склонявшиеся на сторону белых? Раз этого не сделал Патриарх, значит, не видел он исторически - живого будущего вне Церкви!
Что же оставалось делать Ее Ангелу? Одно лишь: прикрывать своей личностью уход Церкви в пустыню!
Это и делал Патриарх.
Он не форсировал этого процесса — напротив того! Он всячески замедлял его, отступая под напором большевиков пядь за пядью, как бы выжидая каждый момент: не изменится ли историческая перспектива, не открывается ли где путь для исторического будущего? Личная его уступчивость шла до того предела, где она переставала быть личной, а уже связывала бы и Церковь. Он лично шел на признание сложившихся фактов, создавая видимость уступки им. И это была борьба — в крайних ее формах. Все готов был попустить в отношении себя — Патриарх, — лишь бы нетронутой была Церковь, лишь бы оставалась обеспеченной внутренняя независимость Церкви от советской власти. Вот где лежала граница уступчивости Патриарха — непереходимая. За нею то и открывалась для Церкви неизбежность ухода ее в пустыню...
Восстанавливать ли отдельные этапы многолетнего мученичества Православной Церкви, нашедшего свое средоточие в личности Патриарха, так и воспринятого Исповеднической Россией, как ее живое воплощение? Как непередаваемо и неповторимо то, что пережила Россия за эти годы, так непередаваемо и неповторимо и то чувство, которое испытывала Россия в отношении своего Патриарха. То не была популярность, слава, обаяние личности. То не было и благоговение перед святостью и преклонение пред силой чудотворения, которыми окружена была личность о. Иоанна Кронштадтского, при всей видимой схожести встречи народом того и другого. Патриарх Тихон являл народу своей личностью радость сознания себя в Церкви! Отсюда ликование при непосредственном лицезрении его, принимавшее формы стихийного торжества чисто-пасхальной настроенности. Отсюда тихая радость одного лишь сознания, что он ЕСТЬ. В Патриархе Тихоне, как в фокусе, сосредоточилось самое бытие Церкви.
Борьба с Церковью в России в период Патриаршества — не преследование лиц, не разрушение и изъятие ценностей, а именно борьба с Церковью, имеющая задачей уничтожение ее или овладение ею — свелась к поединку немощного старца, закрывавшего собою Церковь, с богоборческой государственностью, намеревавшейся истребить ее, а если нет - то так или иначе, но проникнуть в нее, покорить ее.
Не было в этой борьбе у Патриарха загодя составленных стратегических диспозиций и планов. Его тактика всецело определялась действиями противника.
Поскольку борьба большевиками велась в лоб — силою оружия, преследований и пропаганды, — тактика Патриарха была проста: на каждом участке фронта он уходил без боя, уступал и отступал, везде и во всем, вплоть до момента, когда все привходящее было без остатка устранено и когда наглядно для всех, и для участников борьбы и для наблюдателей, обнаруживалось, что Церковь — жертва, ведомая во имя Христа на заклание.
Вспомним совет преп. Сергия вел. князю Димитрию Донскому: уступать и удовлетворять во всем Мамая, пока дело не коснется Церкви — и только тогда вынуть меч. Теперь не было того меча, который бы мог получить благословение Патриарха! — Что же оставалось делать, дойдя до предела уступчивости? Идти на крест!
Связь с белым движением, прикосновенность к монархическим течениям, общение с заграницею — от всего может и должна в данных условиях быть очищена Церковь, что носит малейший оттенок гражданской политики. Имущество? Все можно отдать, на чем не лежит печать святыни. И вот, доведя в каждом столкновении, будь то частный эпизод или принципиальное домогание Советов, уступчивость Церкви до этого крайнего предела, Патриарх раскрывал подлинное лицо обеих сторон. Борьба? Ее не было! Каждый русский человек и весь мир могли видеть, кто были «сторонами» этой, якобы, «борьбы»: палач-сатанист заносил нож над жертвой Христовой! И когда «конфликт» был доведен до этой своей внутренней сущности, тут Патриарх готов и сам был идти на крест — и благословлял на это свою паству.
Чтобы увидеть Патриарха во весь его духовный рост, надо перенестись в камеру суда, в которую превращен был громадный зал Политехнического музея в Москве, куда Патриарх был введен, неожиданно для всех, в качестве свидетеля на процессе 50 маститых пастырей, обвиняемых в сопротивлении изъятию церковных ценностей. В ответ на вопрос, не призывал ли он народ к неповиновению властям, Патриарх отвечал:
— Власти хорошо знают, что в моем воззвании нет призыва к сопротивлению властям, а — лишь призыв сохранить свои святыни, и во имя сохранения их просить власть дозволить уплатить деньгами их стоимость и, оказывая тем помощь голодным братьям, сохранить свои святыни.
— А вот этот призыв будет стоить жизни вашим покорным рабам!
И председатель картинным жестом указал на скамьи подсудимых.
Благостно-любящим взором окинул старец служителей алтаря и ясно и твердо сказал:
—Я всегда говорил и продолжаю говорить — как следственной власти, так и всему народу, что во всем виноват я один, а это лишь моя Христова армия, послушно исполняющая веления ей Богом посланного главы. Но если нужна искупительная жертва, нужна смерть невинных овец стада Христова - тут голос Патриарха возвысился, стал слышен во всех углах громадного зала, и сам он как будто вырос, когда, обращаясь к подсудимым, поднял руку и благословил их, громко, отчетливо произнося: - Благословляю верных рабов Господа Иисуса Христа на муки и смерть за Него.
Подсудимые опустились на колени.
Полное безмолвие воцарилось в зале. Смолкли и судьи и обвинители...
Допрос Патриарха был окончен. Снова благословил он и подсудимых, и поднявшуюся благоговейно толпу и в сопровождении своего конвоя, вышел из залы суда.
Заседание в этот вечер не продолжалось.
Как известно, предрешенный приговор отменен не был. 18 человек приговорено к расстрелу. На предложение просить о помиловании, от их лица отказался от этого, произнеся горячую речь, настоятель Охотнорядской церкви прот. Заозерский. Окончив свою речь, он снял с себя наперсный крест и рясу и передал своим двум девочкам, тут же сидевшим со старушкой-няней в первом ряду.
На утро их вывели на казнь. Народ ждал их на площади. Они шли с пением Христос воскресе. Растерявшаяся стража не знала, что делать с толпой, бросившейся к ним. Им целовали руки, полы одежды.
Появился грузовик с красно-армейцами. Смертников побросали в них и увезли...
В это время Патриарх был в заключении. Начиналась новая фаза борьбы: не в лоб только били теперь большевики, в глубокий тыл заходили они, чтобы там поднять восстание, а одновременно в центре водворяли самозванную Церковь.
Изъяв Патриарха, Советская власть вызвала к жизни громадное движение внутри Церкви, объединившее не только явных большевицких слуг в рясах, но и все то духовно-нестойкое,- что готово было пойти на удочку «обновления» Церкви, якобы укладывающегося в рамки революции и ее самое обращающего на пользу Церкви. Страшный соблазн, принимавший разные, и предельно-грубые и изощренно-тонкие формы...
А рядом и одновременно шло другое... Сооружался подлог церковной иерархии!
Пока Патриарх стоял во главе Церкви, он уже почти не управлял ею, будучи связан советчиной, как были связаны ею и местные органы Церкви. Все шло благодатным самотеком: одним духом жила Церковь на всем необъятном пространстве России! Внешне разобщенный иерархический аппарат сохранял внутреннюю цельность, укладываясь в рамки долголетней инерции, ничем внешне не нарушаемой. Кого имела против себя Церковь в каждом данном месте? Представителя Чека! Круто менялась обстановка с того момента, как возникал церковный центр, действующий внутренне-согласованно с Советской властью, а на местах приобретающий церковный орган, формально от имени Церкви действующий, но также внутренно связанный с Чека. Верующая Россия была, однако, совершенно неподготовлена к тому, чтобы начать организованный уход в пустыню, как произошло впоследствии в 1927 году, когда возникла та же обстановка уже непоправимо. Распластанной лежала Православная Россия, жертва обновленцев, захвативших аппарат церковного управления.
Сердце Патриарха чуяло, что происходит в его отсутствии. Ни в чем не уступив обновленцам, он помог большевикам выйти из тупика, в который они сами с ним зашли. Боясь встретить в нем второго Гермогена, они не решались на крайние меры. Вместе с тем, мировое общественное мнение было возбуждено в такой мере, что большевики видели себя вынужденными проявлять нарочитую осторожность по отношению к Патриарху. Они готовы были выпустить его. Патриарх облегчил им это, допустив опубликование от его имени заявление, отрицающее всякую мысль его об активном противодействии Советской власти.
Свершилось чудо! Весть, что Патриарх на свободе, развеяла мгновенно кошмар, нависший над Россией. Сознание вернулось в обморочное тело Русской Церкви. И если только-что малое-малое стадо теснилось около сохранившейся в неповрежденном виде иерархии «тихоновской», то теперь в ничтожном меньшинстве оставались обновленцы, покинутые повсеместно и паствой и пастырями, со стихийной силой устремившимися к Патриарху. И тот самый Сергий, который, войдя в ряды обновленцев, выступил уже тогда лидером церковников, склонявшихся к злому компромиссу с богоборческой властью, должен был теперь, в ряду других, ценой публичного покаяния в своем грехе против Церкви и народа, возвращать себе митрополичий клобук...
Борьба продолжалась — и в новых и в старых формах. Обновленчество, правда, отошло в тень, но оставалось силой, ждущей лишь случая, чтобы проникнуть в состав Церкви и тем самым открыть ход туда большевикам. Большевицкий террор облекся в прежнюю форму эпизодических и единичных преследований, которые, больно поражая людей, не угашали церковной жизни, а, напротив того, лишь поддерживали ее огонь. Церковь цвела...
Что это стоило Патриарху — знало лишь его бедное сердце.
Самообладание его было поразительно. Известен эпизод в начале его патриаршего служения, когда пришло известие об угрожающем ему аресте со стороны матросов, едущих для этого из Петербурга. Можно вообразить переполох в окружении Патриарха! Под утро пришло известие, что матросы на вокзале. Взволнованный келейник будит Патриарха: тот просит не мешать ему спать и поворачивается на другой бок. Самочинно приехавшие матросы уехали, даже не высадившись из вагонов... Этот эпизод, оставшись без последствий, показал, однако, какому риску подвергается личность Патриарха — и тогда же, побуждаемый соборянами, Патриарх составил акт указывавший порядок преемства на случай его выбытия...
То, что в данном случае привлекло встревоженное внимание окружающих — стало повседневностью для Патриарха, переживаемой им, поскольку он считался находящимся на свободе, в течение ряда лет... Можно представить себе, как должно было отзываться даже на его нравственно-могучей натуре бессменное напряжение, вызываемое постоянным общением его с мучителями, которые, к тому же, держали его в состоянии террора угрозами, — не ему лично — к ним был глух Патриарх — а опасением за свою Христову Армию ...
Теперь, выпустив Патриарха, большевики положительно сжигали его на медленном огне моральных истязаний. Есть, однако, основание думать, что этим они не ограничились.
Не раз пытались большевики оборвать насильственно жизнь Патриарха. Известны покушения на него, одно из которых кончилось трагически для келейника Якова Полозова, убитого на пороге патриаршей кельи. Поняв, что сломить они Патриарха не смогут, и видя, что личность Патриарха, закрывая Церковь от внешнего захвата, не дает развиваться и внутреннему разложению, большевики прервали его жизнь образом, лишенным демонстративности, но все же не исключавшим возможность проверки их действий: они ввели отраву под видом обезболивания больного зуба.
Сопоставляя события, можно придти к заключению, что убийство Патриарха входило в состав сложного замысла, который должен был привести к осуществлению предрешенного большевиками захвата Церкви, в свое время сорванного выходом Патриарха из заключения.
Большевики вымогали у Патриарха, во время нахождения его в больнице, подпись под заявлением, которое должно было уже означать внутреннюю капитуляцию пред Врагом. Возвращение Патриарха из больницы в место его обычного пребывания, в Донской монастырь, должно было, по замыслу большевиков, быть сопряжено с опубликованием декларации, близкой, по существу, той, которая была в 1927 году выпущена митрополитом Сергием. В этой декларации говорилось уже не о том, как лично Патриарх относится к Советской власти и является ли он таким или иным ея врагом, а возвещалось начало нормального сотрудничества Церкви с советской властью и выражалось упование на возможность легального существования Церкви, допущенного этой властью и открывающего Церкви возможность выполнения жизненных ее задач ...
Подписанием этой декларации Патриарх отдал бы Церковь во власть соблазну «легализации», которым Советская власть настойчиво уловляла церковных деятелей в свои сети и который был очень силен — можно сказать, прямо висел в воздухе. Однако, вырвать подпись у Патриарха под этим документом большевикам не удалось. Вот тогда-то, надо полагать, и решено было пресечь его жизнь, а преемнику его этот самый документ был предъявлен — снабженный подписью покойного Патриарха: мертвые не говорят!
Но на воре шапка горит! Подлог был сделан второпях и следы его были наглядны. В документе, предъявленном от имени преемника Патриарха, митроп. Петра, и митроп. Тихона (Уральского) в московские газеты, были несообразности, частичное удаление которых при перепечатке в провинции только подчеркивало подложность документа.
«Предсмертное воззвание Тихона. Текст воззвания, переданного в день смерти Патриархом Тихоном своему ближайшему помощнику митрополиту Петру для обнародования». Вот под каким заголовком был опубликован этот документ в Харбинской большевизанствующей газете. В тексте, вопреки указанию на то, что воззвание воспроизводится полностью, было однако сделано существенное опущение. В нем отсутствуют вводные слова, которые мы читаем в воззвании, как оно было опубликовано в Москве. Вот как там начиналось оно: «Ныне мы, милостию Божиею оправившись от болезни, вступили снова на служение Церкви Божией...» Как могла эта фраза оказаться в документе, вызванном ощущением близкой кончины! Выходит, напротив, что Патриарх не только не ждал кончины, а, подписал документ в предвидении вступления в управление Церковью. Но тогда как этот документ оказался в руках не сотрудников Патриарха, а чекистов, будучи получен митроп. Петром от них и притом уже после погребения Патриарха! Загадочность происхождения документа усугублялась тем, что в нем наблюдались странности, обособляющие его от, всех других документов, подписанных Патриархом. Ни в одном патриаршем послании не говорится: «Божией милостью, Тихон, Патриарх Московский и всея Российския Церкви», как это мы читаем в «завещании». Везде Патриарх о себе пишет так: «Божией милостью Тихон, Патриарх Московский и Всея России». Равно и подпись не обычна. Никогда не было подписи: «Патриарх Тихон», а везде мы читаем: «Смиренный Тихон, Патриарх Московский и всея России». Знаменательно и то, что документ помечен Донским монастырем, тогда как мог быть подписан только в больнице.
Это относительно мелочи, но на мелочах и ловятся мошенники.
Спрашивается: почему же митроп. Петр согласился покрыть подлог, не опротестовав его? Это было не так просто! Подпись-то была на лицо! Главное, однако, то, что при наличных обстоятельствах объективный вред документа сводился к нулю: подложность говорила за себя, и никакого резонанса, для Церкви вредного, он не возымел. Пусть, по настоянию большевиков, от имени митроп. Петра и Тихона (Уральского), то-есть тех лиц, которыми был передан (или от имени которых был передан) в редакцию подложный документ, было напечатано в тех же газетах удостоверение его подлинности — это лишь утвердило церковное общество в мысли обратной.
Самое же содержание документа, вместо того, чтобы оказаться, как то, очевидно имели в виду большевики, скользящей скалой в направлении пленения Церкви, получило значение программы, поставленной большевиками, но ими недостигнутой. «Завещание» Патриарха Тихона выражало не то, что внушал Церкви Патриарх, а то чего ждали от него большевики — и чего не получили, так как Патриарх, не дав подписи, смертью запечатлел свой отказ от нее.
Вот чего не делайте, если бы пришлось даже на смерть идти вам! — вот что говорило церковному сознанию заведомо неподписанное Патриархом предсмертное завещание, опубликованное от имени Патриарха большевиками, его умучившими.
Все знают, во что превратились похороны Патриарха и чем стал его гроб. Это было скорее прославление, чем погребение... Торжество вечной жизни являла эта смерть. Она не только не означала прорыва церковных стен для проникновения туда Врага. Напротив того: гроб Патриарха закрывал намечавшуюся было брешь. Для того, чтобы пойти по пути рокового для Церкви сближения с советской властью, надо было не следовать заветам Патриарха, а, напротив, переступить через его гроб!
Ускоренная большевиками смерть Патриарха не только не ускорила процесса овладения большевиками Церковью, — она приостановила его, спасительно ударив но церковному сознанию: бытие Церкви отожествилось уже не с живой, но смертной личностью Патриарха, а с бессмертным образом Ангела Церкви Русской Православной, вознесшегося к Престолу Божию. Смертью Патриарха завет его жизни был сделан неумирающим. Не побежденным уходил Патриарх, а победителем, оправдав слово Божие, что врата адовы не одолеют Церкви, и это неодоление на будущие времена отожествив с верностью его имени, отныне запечатлевшемуся в наименовании Церкви, противостоящей Злу большевизма — «тихоновской»!
+ + +
Знаком нашего времени является Ложь. Она пытается окутать и светлый облик последнего Патриарха, стремясь, и подменить смысл его действий, и исказить самый его облик. Надо ли удивляться этому, если самое Имя Христа не ограждает от Лжи: вспомним предостережение Господа нашего против лжехристов! Не обман, а подлог есть основная форма действующей сейчас в мире Лжи: вспомним и то, что самое слово «анти-христ» не только значит противник Христа, но и подменяющий Его. «Анти» значит не только «против», но и «вместо» (антиминс, антидор, антипасха). Там где враг не ведет открыто борьбу «против» Христа, он ведет работу более тонкую, подменяя Христа. Если Русь подъяремная видит пред собою и претерпевает над собою открытое богоборчество, то Русь Зарубежная по преимуществу испытывает соблазн «вместохристианства»: на отношении к нему и проверяет Господь верность тех, кто имеет великое счастье, но и великую ответственность нести послушание свободы.
Пусть Ангел Церкви Православной переместился из Церкви воинствующей в Церковь торжествующую; он не покинул ее! Никто не заменил Патриарха Тихона, и никто не способен его заменить в условиях переживаемого времени. Преемников у него нет, а есть только блюстители его места и хранители его заветов. Обозначенная его именем Церковь призвана оставаться верной подлинному Патриарху Тихону и блюсти подлинные его заветы: этим определяется ее путь.
Но кто может быть лучшим спутником и каждого из нас в выполнении нашего послушания свободы, как не Патриарх Тихон? Ангел Церкви да будет и ангелом-хранителем каждого из нас, ведущим нас ко спасению через верность Церкви, носящей его имя.
Обеспечит ли это нам благополучие здесь на земле. Не к этому зовет и не это обещает нам имя Патриарха Тихона. Напротив того, оно звучит иным призывом, который должен, при одном произнесении этого имени, проникать в наше сердце: призывом к исповедничеству, хотя, быть может, и совершенно в иных формах, чем те, которые, при жизни его, обрели его благословение и привели и его самого и многих верных чад Церкви к мученичеству.
Остережемся того, чтобы подменить этот призывный смысл, заключенный в имени Патриарха Тихона, иным: не станем участниками подлога, совершенного над его посмертной волею, якобы отвергшей все его прижизненное стояние на страже Церкви. Но не будем проявлять и неосмотрительной торопливости. Церковь, в лице Святых Отцов, не зовет своих чад опережать события, ускорять их ход, спешить с обнаруживанием своего исповедничества. Рассудительность остается неизменно высшей православно-христианской добродетелью. Путь жизни Патриарха Тихона есть урок святоотеческой разсудительности. Примем его, — но примем чистым сердцем, не превращая лукаво тактику защиты Церкви от Врага в принцип соглашательства с ним.
Оставаясь послушливыми чадами «тихоновской» Церкви, блюдя верность тихоновским заветам, смиренномудро подражая и его тактике — мы найдем путь спасения, отвечающий лукавой природе нашего времени. Если История не кончилась, мы принадлежим к тому зерну, из которого она только и может вновь прорасти, связав оборвавшуюся цепь времен со святыней исторического прошлого. Если же и дальше неизменной останется настоящая перспектива, не оставляющая места живому историческому будущему, то святой звук тихоновского имени обозначит нам направление нашего пути и в продолжающемся, уже в мировом плане, развертывании ухода Церкви в пустыню...
Не будем угадывать сроков, не будем предрешать событий, не будем проникать своим дерзновенным взором в то, что словом Господним обозначено, как недоступное нашему ведению. Бдите — сказал Господь. Звук имени Патриарха Тихона влагает в этот завет Господа нашего смысл точный и ясный — только бы сохранить нам неповрежденным наш внутренний слух...
1950 г.
