Митрополит Антоний (Храповицкий)
ЦЕРКОВНОСТЬ ИЛИ ПОЛИТИКА?
Вопрос этот по отношению ко всякой речи, проповеди и соборному постановлению ставится с 1905 г. каждый раз, когда духовные лица или учреждения высказываются за самодержавие или вообще за монархию, но никогда не ставится, когда они высказываются против того или другого. Между тем, до 1905 г. о достоинстве самодержавия и о неприкосновенности царской власти говорилось и печаталось и Св. Синодом, и церковными проповедниками несравненно чаще и более, нежели в последующие годы, и никто на это не возражал. Не только духовная, но и светская журналистика восхищалась речами митрополита Филарета, архиепископа Амвросия (+ 1901 г.), архиепископа Никанора (+ 1890 г.); между тем, названные проповедники едва ли не большую часть своих речей посвящали именно этому предмету. Они раскрывали тесную связь монархического строя с процветанием благочестия на Руси, поясняя, с одной стороны, слова свв. апостолов Петра и Павла о Божественном установлении царской власти, а, с другой, указывая на свойства русской народной жизни, в которой преданность отечеству русского и других многоразличных племен, населяющих Россию, поддерживается, главным образом, идеализацией царя в народном сердце, как единственного на земле носителя правды вместе с силой и силы вместе с правдой и милостью, какового сочетания нельзя найти на земле ни в каком ином учреждении.
Зато, когда 20 февр. 1905 г. с такою проповедью выступил в Исаакиевском соборе пишущий эти строки, то на него посыпались со всех сторон укоризны за внесение политики на церковную кафедру, которая должна быть трибуной нравственных и церковных идей и потребностей жизни. Но именно только с этой стороны в той проповеди рассматривалась современная жизнь. Проповедник утверждал, что:
1) единственная власть в России, которой народ верит и которая нравственно объединяет и русских граждан между собою, и инородческие племена в империи, есть власть царская, самодержавная;
2) если она поколеблется (что уже произошло после 9 янв. 1905 г.), то она будет заменена властью людей, народу чуждых и ненавидящих нашу веру;
3) что тогда Россия не просуществует, как единое государство, и 25 лет (она просуществовала после этого только 12), а распадется на множество пределов, друг другу враждебных;
4) что новая власть, презирающая русский народ, начнет с того, что лишит народ права изучать Закон Божий в училищах, а кончит тем, что будет разрушать храмы и извергать мощи угодников Божиих из священных рак и собирать в музеи и анатомические театры;
5) что народ наш будет несчастнейшим из народов, придавленный гораздо более тяжким игом, чем крепостное право, и, наконец,
6) наши западные враги — мнимые друзья — подобно жадным коршунам, ждут этого времени, чтобы потом броситься на Россию и обречь ее на участь Индии и других колоний.
Не буду распространяться о том, какими насмешками и укоризнами осыпали меня тогда в газетах за несочувственное отношение к «освободительному движению», но за последние 3 года, когда люди на себе почувствовали сладость этого освобождения, они стали припоминать в прессе ту проповедь и притом в тех же самых газетах и журналах, в коих ее раньше поносили. Что же, она являлась «вмешательством в политику» или была исполнением пастырского долга, предостерегавшим паству от физической и нравственной гибели?
Вот и теперь то же самое, что и в тогдашней прессе. Заступаться за армию — не политика, призывать ее на бой с большевиками — не политика, осуждать социализм — не политика, а пояснить, что монархия является единственною властью, при которой вера и Церковь не будут гонимы — это политика?
Все софизмы, которыми стараются поразить русский пастырский и патриотический дух, основываются на неясном смысле слова политика и политический, т.е. на сознательном запутывании его смысла. Если под политикой разуметь что-то несродное нравственному и церковному началу, то, конечно, все, что называют этим словом в вышеупомянутых выступлениях церковных пастырей, не есть политика, а исполнение пастырского долга, служение св. Церкви и вере; если же под политикой разуметь все соприкасающееся народной жизни, начиная с правового положения Церкви в государстве, то церковная власть и церковные соборы должны участвовать в политической жизни и с этой стороны предъявлять ей определенные требования.
Так, свят. Гермоген на том жизнь положил, что прежде требовал от народа верности царю Василию Шуйскому, а когда его пленили поляки, — избрания царя Михаила Романова. В настоящее время пути государственной жизни народа расходятся в разные стороны еще гораздо определеннее: одни в благоприятном смысле для веры и Церкви, другие — во враждебном: одни — в пользу армии и против социализма и коммунизма, другие — наоборот. Итак, Карловацкий собор (І-й Всезарубежный — ред.) не только имел право, но и обязан был благословить армию на борьбу с большевиками, а также вслед за московским Великим собором 1917-18 гг. осудить социализм и коммунизм.
Еще гораздо определеннее выяснился пастырский долг собора высказаться за легитимную (законную — ред.) монархию. Если собор в чем провинился, то разве в том, что он не высказал с достаточной силою осуждения революции 1917 г. и низвержения государя. Кто же будет отрицать, что февральская революция была столь же богоборческой, сколько и противомонархической? Кто может осуждать большевицкое движение и в то же время одобрять Временное правительство?
Оно подняло руку на помазанника Божия; оно уничтожило в армии церковное начало, уничтожило церковно-приходские школы, ввело гражданскую присягу, одним словом, все это дело было торжеством того нигилизма, который известен русскому обществу уже три четверти столетия.
Но недостаточно ли пока призвать народ к объединению на задаче — изгнать большевиков? Разумно ли заранее навязывать ему законную монархию? — Никто не говорил о навязывании, никто не говорил о самом порядке восстановления России. Собор предлагал молиться за восстановление ее, т.е. монархической и теократической России, какою она была до революции. Но и теперь скажу: объединяться на негативном начале — дело потерянное. Только тогда борьба за освобождение будет сильна и прочна, если в сердцах воинов и всех деятелей будет: либо неутолимая злоба и жажда разрушения и корысти; либо положительный идеал и надежда возродить ту Святую Русь, которая всем дорога и за которую сладко умирать. Если бы Деникинская армия написала это на своем знамени, то не окончила бы дело так печально, не потеряла бы любви народной.
К сожалению, благороднейший и благочестивейший вождь той армии слушал тех негодных и чуждых России советников, которые сидели в его Особом совещании и погубили дело. Русскому народу, настоящему народу, верующему и подвизающемуся, ему — голой формулы — единая и неделимая Россия, не надо. Ему не надо России не то христианской, не то безверной, не то царской, не то господской (как он всегда будет понимать республику); ему нужно сочетание трех дорогих слов — за Веру, Царя и Отечество. Более всего ему нужно первое слово, как руководящее всею государственною жизнью; второе слово ему нужно, как ограждение и охранение первого, а третье, — как носительница первых слов и только. Когда нашим старообрядцам казалось, что Россия и царь отступают от истинной веры, они десятками тысяч стали переселяться в Турцию.
И если министры Временного правительства осмелились выражать желание, чтобы созванный ими Синод лишил царя его благодатного помазания (как лишают сана недостойных епископов и клириков), то Собор своим свободным голосом должен был разрешить от присяги Временному правительству всех, кто ее давал: и тех, кто произносил ее над Крестом и Евангелием, и тех, кто давал присягу языческую («клянусь честью офицера или солдата» и т.д.), хотя, конечно, и помимо торжественного разрешения, все, дававшие такую присягу, свободны от нее, и я, как старший иерарх из тех, кто имеет свободный голос, готов разрешить всякому, кто бы обратился ко мне с такою просьбою, потому что та присяга не имеет никакой цены в очах Божиих, как клятва Ирода, о чем см. стихиру на 29 августа: «аще и клялся еси, но не о добре клялся; лучше бы тебе солгавшу жизнь получити, неже истинствовавшу главу Предтечи усекнути».
Итак, призывая помощь Божию на восстановление в России законной, Романовской монархии, Карловацкий собор только исполнил пастырский долг, все члены Собора заявили согласие с желательностью такого восстановления, только не все признали благовременным об этом объявлять; среди последних было три русских епископа и несколько более половины священников, при том в большинстве последних, те, которые напряженно боролись против восстановления патриаршества во время Московского священного собора и еще до его созыва. Благодаря Богу, Карловацкий собор остался верен своему пастырскому долгу и торжественно особым посланием призвал русский народ молиться за восстановление династии Романовых, не предуказывая частнейших форм законной монархии в России.
