Священномученик Иоанн Восторгов
БОЖИЕ ДИТЯ
(Памяти о. Иоанна Кронштадтского)
(Сказано в Москве 22 декабря 1908 года в церкви Епархиального дома на панихиде, совершенной митрополитом Владимиром в сослужении пяти епископов).
И умер он, и похоронен в гробницах
отцов своих, и вся Иудея и Иерусалим
оплакали Иосию... (2 Пар. 35, 24).
Умер батюшка о. Иоанн Кронштадтский. Свершилось над ним таинство смерти, смежил он земные утрудившиеся очи, он, всю жизнь устремлявший взоры очей своих и взоры других к Свету Вечному, и ныне предстоит Ему, скончав течение.
Ждали все, и уже давно ждали его смерти; о ней напоминала его уже перешедшая за псаломский предел старость; о ней говорила его тяжелая и мучительная болезнь.
Но Промысл Божий, в судьбах и намерениях неисповедимых, сохранил его жизнь до уреченного времени. Не умер он во время русско-японской войны, — а ведь был тогда болен к смерти и тогда уже указал себе могилу. Не умер он в годину разгара русской смрадной смуты, устами прогрессивных писателей и их пером обливавшей грязью почившего праведника. Не умер он и во дни самого ожесточенного похода на его честь и самых отвратительных попыток унизить и опозорить его имя и на сцене, и в печати, и в мерзких картинах, хотя разболелся и в это время опять смертельно. Бог Свое творит! Умер отец Иоанн в переживаемые нами дни, для чего — Господь это потом укажет!
И хотя, повторяем, все были в ожидании его смерти, однако, когда год назад, в последний раз принявши святые Тайны Христовы, возлег он на одр свой и тихо отошел к отцам своим в мире, препитан в старости добрей; когда догорела эта лампада, когда погасла эта свеча Божия, — общее чувство несказанной горести охватило все сердца. Точно каждый потерял близкого, родного человека, точно каждый понес личное невознаградимое лишение! Не было уголка и ни одного самого малого поселения на русской земле, где весть о смерти всероссийского пастыря и молитвенника не встречена была слезами горести и молитвы.
Плачь, Россия! Болезнуй, осиротелая! К кому придут за молитвой и словом утешения бесчисленные страдальцы? К кому будут писать и посылать умоляющие письма и телеграммы? У кого будут искать чудодейственной молитвы? Плачь, Россия! Скорби словами плача Давидова: Краса твоя, Израиль, пала на высотах твоих.... О, не разсказывайте об этом у врагов в Гефе, не возвещайте о том на улицах Аскалона, чтобы не радовались враги, сыны и дочери филистимлян, чтобы не торжествовали дочери неверных! (2 Цар. 1, 19-20).
И вспоминается давно минувшая скорбь народа израильского, уже и в то время греховного, но еще окончательно не отверженного Богом, — скорбь о благочестивом царе Иосии. В годину полного забвения народом веры отцов, в годину наглого торжества иноверия и язычества, когда забыт был храм и оставлен закон Бога, явился этот кроткий и благочестивый царь среди своего народа. Неустанно старался он восстановить истинное богопочитание, и дожил до радости, что народ, забывший о Пасхе, праздновал ее весь, во всем своем составе, во всех городах и селениях с торжеством он праздновал Пасху Господню, и по всей земле слушал забытые слова закона Господня. И умер он, — говорит о нем Библия, — и похоронен в гробницах отцов своих. И вся Иудея и Иерусалим оплакали Иосию. Оплакал его и Иеремия в песни плачевной, и говорили все певцы и певицы об Иосии в плачевных песнях своих и передали их в употребление у Израиля...
О, достойно и праведно всем певцам России и всем служителям слова возгласить скорбные речи и всенародный плач принести ко гробу усопшего пастыря! Он сошел, как дождь на скошенный луг, как капли, орошающие сухую землю. И кланялись ему цари, и все народы знали о нем. Был он милосерд к нищему и убогому, и души убогих спасал... И будет жить, и будут молиться о нем непрестанно, всякий день благословлять его. Будет имя его благословенно; доколе пребывает солнце, будет передаваться имя его. Плоды его посева будут волноваться, как тучные колосья в поле, как лес на Ливане, и в городах размножатся люди, веры, как трава не земле! (Псал. 71, 6 и д.).
Буди, буди пророчество это на русской земле!
Да, он сошел, как дождь на скошенный луг... Ко времени было явление его. Он пережил в долгую жизнь свою два страшные натиска, два вражьи нападения на все святыни веры и отечества: одно — во дни молодости и полноты сил, в шестидесятых и семидесятых годах минувшего столетия, другое — во дни своей угасающей старости, гораздо более яростное и кипящее срамотами ада и диавола, в памятные всем нам последние пережитые годы. Падала вера; хулы возводились на Церковь; не только народ, — пастыри и представители Церкви изменяли под влиянием страха перед злобой врага или в каком-то больном увлечении заветам и уставам Церкви православной; колебались все устои жизни; дрожал престол Царский; совершались кровавые преступления до попыток цареубийства включительно; никакие спешные реформы жизни, следовавшие одна за другою, не приносили успокоения; лилась кровь верных слуг Царя, хранивших долг любви, чести и присяги; гремели выстрелы и бомбы кровожадных и осатанелых слуг революции при одобрении и руководительстве все заполнившей наглой «прогрессивной» печати и представителей господствующих политических «прогрессивных» партий; множество людей потеряло всякое уважение и к вере, и к самым обычным, доступным и святым даже для дикарей правилам нравственности... Но стоял и светил, все разгораясь бóльшим и бóльшим светом, как маяк в Кронштадте, спасительный для обуреваемых, дорогой и незабвенный отец Иоанн. Его живая вера, дар его чудес, его несказанная благотворительность, его неописуемый труд целодневный и целонощный, его неутомимые поездки, дивные службы, его поучения словом живым и печатным, его обаятельные нравственные качества простоты, красоты, незлобия, глубокого смиренномудрия, нестяжательности, милосердия, — все это влекло к нему сердца, и нет возможности исчислить всех тех, которые избегли коварных сетей диавола только потому, что через отца Иоанна уловлены были во всемирно-церковные мрежи Христовы для вечного спасения! Горделивые успехи знания, поднимающегося на разум Божий; политические дерзкие заговоры и замыслы, покоящиеся на началах вне-христианских и вне-церковных; общественные движения, не освященные духом Христовым, — все эти волны, пенящиеся нечистотами своими, не могли сдвинуть с места ярко горящего светильника. Знал его русский народ, знал, — по словам Царя своего, — «кто он и что он»; знали его и Цари русские; умирая, незабвенный и истинно-народный Царь-Праведник Александр III-й ему, о. Иоанну, поведал предсмертные помышления, с ним молился и при нем отдал последний вздох свой... И далеко по России, и далеко за пределами ее известно стало имя красы нашего священства, и являлся он живым примером, живым показателем и свидетелем духовной силы и жизни и действенности православной Церкви, которая воспитала в недрах своих под кровом благодатной помощи свыше такого великого пастыря. Знаем мы, в природе физической не может быть такого явления, чтобы посредине огромной тысячеверстной низины и болота, без всякой связи с горными хребтами, стояла высочайшая в мире гора: высочайшие горы окружены горами меньшими, но все же горами, высочайшие горы выступают обыкновенно в целом сонме гор... Закон этот имеет силу и в духовном мире. И мы посему видели наглядно всю лживость тех обвинений на русскую Церковь, которые находили в ней и в ее служителях одну низину и болото с грязью: если есть такой пастырь, как отец Иоанн Кронштадтский, такой подвижник, такой муж, о коем народная вера давно изрекла свой приговор, что житие его славно и успение будет со святыми, то, значит, около него были и есть подобящиеся ему мужи, значит, не пустынна и не бесплодна, не мертва и не безжизненна русская православная Церковь! И праздновали русские православные люди, говоря образно, свою пасху, и читали они невозбранно слово Божественного закона, как Израиль во дни Иосии.
Русские «семеи», ругатели, отозвались хулами в печати* на смерть отца Иоанна и заявили, что они знали двух отцов Иоаннов, одного — прежнего, скромного «благотворителя», другого — позднейшего, «политика и политикана», обличителя, грозного проповедника, который будто бы не ясно и сам разумел те вопросы, о которых говорил**. Да, ему не хотят простить того, что он бичевал Льва Толстого в пору, когда граф, убаюкивая власть словами мира и непротивления злу, подготовлял русскую кровавую революцию и воспитывал своими писаниями будущих убийц и бомбометателей; ему не хотят простить того, что он открыто высказался против последнего «освободительного движения», стал за православие, попираемое врагами, за царскую и за всякую другую власть, уже приговоренную к упразднению, за русский народ, отдаваемый в жертву и на растерзание отвратительнейшего по лицемерию и жалобам на «угнетенность» инородческого заговора. Ему не хотят забыть и простить того, что он мужественно отказался от сочувствия кишиневским евреям, когда узнал о настоящей подкладке и иудиных целях на весь мир кричавших иудеев; не хотят простить и забыть того, что он открыто заявлял о своем сочувствии к неожиданно для врагов России и ее изменников возникшему и сорганизовавшемуся патриотическому русскому движению, что он призывал Божие благословение на патриотические союзы и содружества и сам состоял даже, как и у нас в любимой им и любящей его Москве, их членом... Ему не хотят простить громкого и сильного слова осуждения всей грязи, преступности, лицемерию, безверию и кровожадности русской революции, метавшей бомбы, проливавшей кровь, убивавшей тысячи жертв и все время вопившей об отмене смертной казни... для убийц и палачей, называемых слугами «освободительного движения». Бог судил отцу Иоанну дожить до дней этой революции, чтобы теперь и из-за могилы его на ней лежала печать его осуждающего слова и проклятия крамоле и предательству. Бог судил отцу Иоанну приять венец исповедничества и мученичества, брани и поношения, клеветы и гонений от деятелей и представителей этого не русского революционно-освободительного движения, чтобы ни для кого и навсегда не оставалось и тени сомнения в том, что между отцом Иоанном и лицемерными пособниками и творцами русской революции, готовыми ссылаться в свое оправдание и для достижения преступных целей на все авторитеты мира, поднявшими даже иконы и церковные хоругви под водительством переодетого в священные ризы крамольника, — не было и нет ничего общего. Нет, и в борьбе с революцией последнего времени это был все тот же, а не другой, не подмененный отец Иоанн Кронштадтский. Ту же он возвещал веру, ту же внушал он любовь к Царю, как и во дни былые, так же он осуждал пороки, как и прежде, только голос его стал еще громче, только дерзновение его стало еще сильнее, только власть неземная, власть духа и слова у него возросла, созрела и окрепла, только подвиг его стал еще виднее. Так и подобало ему сотворить во дни старости! И если бы наша революция имела за собой только одно это преступление, запятнала себя одною только этою низостью, т. е. только гонением на отца Иоанна, желанием уничтожить и загрязнить его честь, опорочить и унизить его имя, его дело, его служение, молитву, благодать, поучение, — то и этого одного довольно, чтобы верующий и честный человек осудил ее решительно и бесповоротно и отвратился от нее навсегда! Здесь — свидетельство того, что она объединила все низкое и недостойное и собрала в свои ряды людей, для которых ненавистно на земле и в людях все чистое и святое, собрала одних «семеев» государственной жизни, хулителей и ругателей, нравственные отбросы жизни, для которых составляет своеобразную радость бранить то, пред чем все поклоняются, и торжествовать при одной мысли о том, что вот, наконец, и у святого человека указывают недостатки, бранят его и имя его волочат по грязи; людям без чести, без имени, без заслуг, без добра и труда такая разнузданность ругательства служит некоторым внутренним самоуспокоением совести и самооправданием собственного ничтожества.
Благословен и преблагословен Господь наш, что все мы, здесь присутствующие, ни разу и ни на иоту не усомнились в праведности праведного, и теперь предстоим в молитве о нем без укора совести! Для всех нас почивший старец всегда был, как светильник, горя́ и светя́!
В чем же тайна его обаяния, в чем залог того, что не было и не могло быть в нем никогда двух отцов Иоаннов, что всю жизнь свою он был учителем и провозвестником единой и неизменной истины?
В том, что он был воистину «Божие дитя». Трудно встретить такую простую и детскую веру, ясность мысли, чистоту сердца; трудно найти такую непоколебимую убежденность в истине; трудно обрести такую преданность Церкви и всему церковному. Ясно, в чем тайна его влияния. Искренность и чистота сердца, — вот что влияло, вот что покоряло, вот что было неисчерпаемым источником неизреченных откровений и утешений, которые лились от него широкою и многоводною рекой. Немногим, быть-может, ведомо, что в последние годы он, по свойству своей болезни, мог принять и Тела Христова лишь кроху, а причащался Христовою Кровию, как причащаются младенцы... И здесь не символ ли чистоты и святости его детской веры и младенческого незлобия? Аще не обратитеся и не будете, якоже дети, не увидите, не войдете в царство Божие!..
Злоупотребляли его детскою доверчивостью. Это правда. И это смущало многих, а больше тех, которым в глубине души все-таки хочется видеть в человеке больше худого, чем доброго, кого в тайниках души бессознательно влечет и в святом найти что-либо достойное укора...
Теперь и это минуло. Теперь злоупотреблять уже не будут! Теперь за гробом всем к нему одинаковый доступ. Теперь ничто не будет омрачать и в глазах людей светлый лик его.
И пойдет народ церковный к его дорогой могиле, и прильнет к нему народная внецерковная вера. И польются о нем, а скоро, может-быть, и к нему... тихие молитвы, зримые и незримые слезы!
Верим мы, блажен путь, в который вступил ты, наш дорогой батюшка! Память твоя в род и род!
К твоему гробу, к твоей могиле приносим мы нашу скорбь, наши молитвы и воздыхания, и наше упование приносим, что небо духовное православной Церкви загорелось еще одною звездой, что в сонме угодников, в земле и в народе нашем просиявших, предстал пред Богом еще один о нас молитвенник... Плачем и болезнуем, но в этом одном и слышим Христово утешение...
Молись за Русь, молись за народ наш, дорогой наш батюшка, молись о нас Вечному Свету! Аминь.
Примечания:
* Один из них начал свою литературную «деятельность» тем, что описал, с преувеличениями и прикрасами, нескромные похождения своей родной матери, еще находившейся тогда в живых... Могут ли такие писатели уважать хоть что-либо чистое и святое?
** «Русское Слово» от 22 декабря 1908 года. Статья Дорошевича.
