Митрополит Анастасий (Грибановский)
О РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
Страшен и загадочен мрачный лик революции. Рассматривая со стороны своего внутреннего существа, она не вмещается в рамки истории и не может быть изучаема наряду с другими историческими фактами. Своими глубочайшими корнями она уходит за пределы пространства и времени, как это установил еще Густав ле Бон, считавший ее иррациональным явлением, в котором действуют какие-то мистические потусторонние силы.
То, что могло казаться сомнительным прежде, то стало совершенно очевидным после Русской Революции.
В ней все почувствовали, как выразился один современный писатель, предельное воплощение абсолютного зла в человеческом облике; другими словами, здесь ясно обнаружилось участие дьявола — этого отца лжи и древнего противника Божия, пытающегося сделать человека своим послушным богоборческим орудием.
Исконная борьба зла с добром, тьмы со светом, сатаны с Богом и составляет глубочайшую нравственную основу революции, ее сокровенную душу и главную цель. Все остальное — что обычно характеризует ее, т. е. политические и социальные перевороты, разгул кровавых страстей, есть только внешние последствия или средства этой борьбы; они относятся к ней так же, как стрелки на часовом циферблате к движущей их скрытой от нас пружине.
Революционный процесс проходит через всю историю мира. Первый акт этой великой драмы имел место в глубине небес, когда там произошло возмущение против Творца в среде бесплотных духов, а эпилог ее изображен огненными красками на страницах Апокалипсиса.
Падший Денница первый зажег огонь революции в мире. Об этом мы читаем у Пророка Исаии:
Как упал ты с неба, Денница, сын зари! А говорил в сердце своем: взыду на небо, выше звезд Божиих, вознесу престол мой и сяду на горе в сонме богов: взойду на высоты облачные, буду подобен Вышнему (Ис. 14, 12-14). Он увлек за собою третью часть звезд, т. е. небесных воинств; против них восстал Михаил Архангел с прочими бесплотными силами и низринул их с неба (Апок. 12, 7-9). Слово Божие не дает нам подробного изображения этой небесной брани, картину которой попытался нарисовать при помощи поэтического воображения в своем «Потерянном Рае» Мильтон. Он изображает все моменты этого восстания типическими чертами революционного мятежа.
«Хоть я изменился по внешнему блеску, говорит Вельзевул, но я не изменил твердой мысли и гордого негодования, сознающего гордое достоинство; оно-то и побудило меня поспорить с Сильнейшим и увлекло в ожесточенную борьбу несметные силы вооруженных духов».
«Он, Властитель над всеми, продолжает Денница, обращаясь к своим темным силам, будет сидеть по царски, а мы, рабы Его, принуждены будем покрывать алтарь Его цветами амброзий и за них же воскурять Ему благовонный фимиам».
«Он, самодержавно царствующий» на небе, сидел на престоле своем, охраняемый лишь привычкою, уважением и согласием своих подданных. К чему нам раболепствовать, если мы можем господствовать».
«Прощайте, счастливые небесные поля, где вечно обитает радость! Да здравствует вечная тьма. Прими того, кто приносит с собой непреклонный дух ...»
Низринутый за свою дерзость с Неба, сатана не только, не смирился перед Творцом, но еще более укрепился в чувстве богопротивления. Он постарался вовлечь в эту печальную борьбу и первого человека, восстановить его против своего Создателя. Отравленные навсегда ядом гордыни, прозвучавшей для них в словах «будете яко бози», потомки Адама никогда уже не могли сами исцелиться от этой опасной болезни. Сатана незримо разжигал в человеке этот губительный дух самоутверждения, побуждающий его сопротивляться своему Творцу.
Вавилонское столпотворение было первым открытым вызовом, который человечество осмелилось бросить Небу. Наказанное за свою дерзость, оно также не смирилось до конца.
Вся последующая история ветхозаветного мира становится продолжением той же борьбы человека с Богом, которой не чужд был и избранный народ Израильский, как мы это ясно видим из Библии и особенно из писаний пророческих.
Похоть богопротивления в скрытом виде продолжала существовать и после пришествия на землю Христа Спасителя, примирившего людей с Богом и давшего им ощутить снова радость богосыновства.
Появление гуманизма, попытавшегося вывести человека из подчинения человека Божественному Авторитету, чтобы объявить его существом самодовлеющим и секуляризовать всю культуру, выросшую на христианских корнях, знаменует собою новый момент в развитии и углублении этой вековой драмы.
Революция всегда приходит с соблазном свободы и притом свободы абсолютной, божественной, обещание которой звучало в словах искусителя: «будете, яко бози». Революция всегда находит для себя пищу в этой неумирающей иллюзии человечества, за увлечение которой последнее всегда платилось, такою дорогою ценою.
Дух гуманистической свободы, проникшей в недра Католической церкви, произвел здесь потрясающую революцию, известную под именем реформации. От ее огня воспламенилась вскоре первая глубокая политическая и частью социальная революция в Англии. Она носила в себе в зародыше все типические разрушительные черты последующих революций, но религиозные истоки этого движения, железная рука Кромвеля и исконный здравый смысл английского народа, сдержали: эту буйную стихию, не дав ей развиться до конца.
С тех пор, однако, общественный воздух в Европе навсегда был отравлен революционными бактериями.
Французская почва, возделанная руками Вольтера, Руссо и энциклопедистов, оказалась наиболее восприимчивой для революционных семян, и они расцвели здесь пышным цветом к концу XVIII века, породив так называемую Великую Французскую революцию. Тесная генетическая связь ее с английской революцией не подлежит никакому сомнению, но каждый народ дает, конечно, свое воплощение революционным идеалам. В противоположность Англии, здесь не было ничего сдерживающего для разразившейся общественной бури, а, напротив, все способствовало ее скорейшему распространению.
Во Французской революции, как в зеркале, отразился легкомысленный характер этого народа, его стремление к позе, к красивым фразам и жестам, вдохновляемое суетным тщеславием. Все герои и рядовые деятели этой революции— даже наиболее умеренные и серьезные из них — жирондисты — напоминают актеров, стоящих пред лицом многочисленных зрителей и думающих только о том, что скажут о них современники и потомки. Они предавались оргиям накануне казни, чтобы показать тем мнимое мужество духа. Многие из них старались рисоваться даже на эшафоте, который был для них последней сценой в этом мире.
Никто из них не думал об ответственности перед Богом, перед историей или своей совестью в этот роковой для страны момент.
При таком настроении общества, революция из средства превратилась в цель, в кумир, которому поклонялась вся нация. Увлекаемая инерцией собственного движения, она, как ураган, неудержимо неслась вперед и, постепенно углубляясь, превратилась в страшное смешение богохульства, жестокости, крови, разврата и коллективного безумия, которое ее вожди напрасно пытались прикрыть громкими лозунгами: свободы, равенства и братства. Увы, рядом с этими красовавшимися повсюду высокими словами, возвышалась «святая гильотина», ставшая ненасытным молохом, которому приносилось в жертву бесчисленное множество невинных жизней. Читая повсюду «Братство или смерть» — Шамфор невольно воскликнул: «Это братство Каина!» Скоро эту роковую истину понял весь мир и если вначале за развитием французской революции с любопытством следили даже такие серьезные умы, как Кант и Гете, то потом она уже не внушала Европе ничего, кроме отвращения и ужаса.
Французская революция ясно показала всему миру, что ее стремления не ограничивались только ниспровержением существующего государственного и социального устройства; она присвоила себе более широкую миссию мирового масштаба и прежде всего объявила себя самодовлеющим началом жизни, провозгласив особую революционную мораль, революционное правосудие и т. п. Она отвергла вечные законы Творца, чтобы поклониться человеческому разуму и его одного сделать законодателем жизни. Робеспьер, воплотивший в себе до конца кровавый облик революции, достигшей при нем своего зенита, впервые понял, однако, все безумие состязания человека с Богом и потому попытался вновь «декретировать» поклонение Высочайшему Существу, сделавшись сам его первым жрецом.
Однако, эта жалкая пародия на религию не могла спасти ни его самого, ни революцию. Последняя, как Сатурн, продолжала безжалостно пожирать ее собственных детей, пока железная рука Наполеона не вырвала у нее ее жезла. Однако, дух ее не умер и после того, как этот страшный пожар погас, наконец, во Франции. Он сделался величайшим соблазном для человечества, которое не переставало оглядываться на эти кровавые огненные страницы французской истории, получившие для многих какую-то роковую притягательную силу.
Широкое культурное влияние Франции, которое издавна она оказывала на Европу, еще более облегчало распространение революционных идей. Русское образованное общество особенно увлекалось ими с тех пор, как наши офицеры принесли их на концах своих штыков после своего победоносного похода в Париж.
Всякая революция зарождается в умах и постепенно электризует разные общественные слои, начиная скорее с верхних. Ея подпочвенная работа продолжается до тех пор, пока сопротивление власти и наиболее крепкой общественной среды не ослабеет и тогда она, как подземные воды, с шумом прорывается наружу. Это и случилось у нас после неудачной для нас великой войны, когда надломленный и утомленный ею народный организм уже не в состоянии был противостоять этой бурной разрушительной стихии, давно уже глухо клокотавшей под землею.
Русская революция есть одно из самых сложных явлений, какие когда-либо были в истории. Она соткана из самых разнообразных стихий. Тут есть и прямое подражание французской революции, в идеях которой воспитывался целый ряд поколений нашей интеллигенции; и мессианизм западников, беспощадно осуждавших русский политический и общественный строй и разочаровавшихся потом в «буржуазно-мещанской» Европе; и апофеоз России у славянофилов, считавших ее светом для мира, с ее идеалом вселенского братства; и исконная неутолимая жажда полной правды на земле у простого народа; и всегдашний неудовлетворенный земельный голод последнего; и анархия умов, водворившаяся в России под влиянием отрицательной проповеди Толстого, а также разного рода буревестников, декадентов и т. п.; и глубокое потрясение русской души огненными образами глубинного зла у Достоевского; и огромная энергия, развитая великой войной и искавшая себе выхода после разочарования в последней; и русский максимализм вообще, не умеющий нигде и ни в чем останавливаться на полдороге и легко переходящий в нигилизм; и отголоски смуты, а также Разинского и Пугачевского восстаний, в которых проявился русский бунт бессмысленный и беспощадный, как результат буйного настроения русской души в минуту ее крайнего возбуждения. Все это смещение оказалось заквашенным чуждым нам материалистическим марксизмом и потому дало такое неожиданное и бурное брожение, превратившее солнце в тьму и луну в кровь, создавшее повсюду смятение и ужас и сделавшее Россию страшным позорищем для всего мира.
В нашей революции, конечно, не менее характерных национальных черт, чем во Французской, но если заглянуть в ее сокровенную душу, то мы увидим здесь тот же мировой революционный процесс, вступивший в новую стадию своего развития.
Русская революция смелее, чем какая-либо из предшествующих ей, выступила со своей всемирной миссией и с углубленной радикальной программой. Ея идеологи не хотели видеть в ней только повторение «классических образцов» всегда кончавшихся компромиссом. Она с самого начала поставила своей задачей отречение от старого мира и создание абсолютно нового строя общественной жизни — с новыми идеалами и новыми методами общественного строительства. Ея целью было не только открыть новую страницу в мировой истории, но совершенно порвать связь с последней, и создать новую землю с новым человеком, апофеоз которого она поставила в центр своей догмы. Исходя из принципа, что «пафос разрушения есть пафос созидания», она с яростью фурии устремилась на весь прежний политический общественный и нравственный порядок жизни, желая сокрушить его до основания.
Тут сказалась исконная максималистическая русская дилемма: «Все или ничего», или лучше сказать — «все или долой все».
Замечательно, что не только Нечаев — этот «разрушитель» по преимуществу, но и идеалист Герцен с каким то демоническим сладострастием предвкушал эту картину общего крушения, которое должна принести с собою русская революция.
«Или вы не видите ... — говорит он… — новых варваров, идущих разрушать. Они готовы, они, как лава, тяжело шевелятся под землею внутри гор. Когда настанет их час, Геркуланум и Помпея исчезнут, хорошее и дурное, правый и виноватый, погибнут, рядом...».
«Что выйдет из этой крови — кто знает; но что бы ни вышло, довольно, что в этом разгаре бешенства, мести, раздора, возмездия погибнет мир, теснящий нового человека, мешающий водвориться будущему — и это прекрасно, а потому да здравствует хаос и разрушение, и да водворится будущее!»
Увы! Пророчество это исполнилось во всей своей ужасающей силе.
Варвары пришли — чтобы исполнить свою роковую миссию — и все стихии смешались в кровавом хаосе.
Все, что почиталось высоким, святым, добродетельным, или просто честным, благоприличным, культурным в человеческой жизни — все было попрано и поругано их жестокою рукою, и мерзость запустения водворилась повсюду.
В разгаре бешенства мести и раздора, хорошее и дурное, правый и виноватый погибали рядом. Вино смешалось с кровью и морем человеческих слез на этом пиру Ирода. Никогда еще человеческое достоинство не попиралось так грубо и безжалостно, никогда еще человек не падал так низко и не был так отвратителен в своей звериной разнузданности, как в эту мрачную эпоху. «Для тела — насилие, для души — ложь»: этот нечаевский принцип вполне был воплощен в жизнь, сделавшись главною основою деятельности большевиков.
Всякая революция есть величайший соблазн, которым пользуется дух злобы, чтобы увлечь за собою не только отдельных людей, но целый народ. В ней всегда повторяются в большей или меньшей степени, все три вида искушений, с которыми сатана приступал к Богочеловеку в пустыне. В истории русской революции они выступают яснее, чем в какой-либо другой. И чем больше было дано русскому народу, чем выше было его призвание, тем глубже было его падение.
Первое искушение, с которым революция приступила к нему, был соблазн хлебом, т. е. царством общей сытости, равномерным распределением земных благ между людьми, призраком земного рая, где не будет нуждающихся и обездоленных. Ради этой чисто земной цели он должен был отказаться от всех вечных духовных идеалов, которыми жил в течение веков.
Второй соблазн призывал русский народ отвергнуть путь постепенного, основанного на нравственном подвиге, улучшения общественной жизни и сразу сделать чудесный скачок в царство свободы, равенства и братства, которым Россия должна была удивить весь мир, и третий — самый страшный из всех — состоял в призыве отречься от Бога и поклониться Его исконному противнику сатане, чтобы при помощи последнего легче овладеть всеми царствами мира. Уже простой здравый смысл показывал, как опасно и призрачно по существу каждое из этих искушений, но революционная психология всего менее советуется с здравым смыслом. Русский человек, со свойственным ему увлечением максимализмом, не задумался броситься в бездну, как Эмпедокл в кратер Этны, чтобы прослыть, подобно ему, божеством; в своем безумии он дерзнул вступить в борьбу с самим Богом, и не символически, а реально поклонился сатане. Последний настолько овладел его душой, что в разгар революции мы увидели на Русской земле полную картину злой одержимости, или того беснования, о котором так много говорит нам Евангелие.
Впрочем в появлении и утверждении безбожного материалистического коммунизма на Русской почве есть своя диалектика.
Наша радикальная интеллигенция, отойдя от Церкви, унесла с собою из христианства высокие начала любви и сострадания к меньшей братии и тесно связанную с ними идею жертвенности, свободы, равенства и братства.
Из этого нравственного материала они хотели создать новый общественный порядок на земле, но уже без религиозного основания. Однако чисто гуманистическое мировоззрение, как доказал это исторический опыт, не может служить твердой базой для человеческой жизни, ибо оно само всегда кажется как бы висящим в воздухе — между небом и землей. Большевики поняли это своим чутьем и, увлекаемые тягою земли, решили всецело на ней утвердить свое царство. Они не задумались отбросить все идеалистические традиции и предпосылки своих предшественников и смело пошли за К. Марксом, подведя под свое коммунистическое здание материалистический фундамент. Погрузившись всецело в земную стихию, они естественно оказались во власти духа земли и князя века сего. Последний не замедлил провозгласить для них чрез их же собственных оракулов новый закон, который не мог быть иным, как противоположным Синайскому и Евангельскому законодательству.
Если прежде было сказано: «Аз есть Господь Бог Твой, да не будут тебе бози инии разве Мене», то теперь появились, именно, инии бози и воздвиглись кумиры, которым поклонились безбожные коммунисты.
Отменены были 4 и 5 заповеди о почитании праздников, установленных Церковью, а также родителей и старших, вообще.
Вместо предписаний — не убивать, не красть, не прелюбодействовать, не лжесвидетельствовать, не желать чужого добра — появились новые противоположные правила, обратившие прежние пороки и преступления в революционные добродетели.
Неудивительно, что все живые ростки жизни иссохли на Русской земле от злобы живущих на ней, и она превратилась в преддверие самого ада.
Сатана уже не пытался более облекаться в образ ангела света для обольщения людей и обнажил свое гнусное лицо — лицо зверя, — от которого содрогнулся мир. Он повел тысячи людей на открытый бой с Всемогущим Творцом мира. Воинствующее безбожие стало основным пунктом программы большевизма. Небо поистине должно было ужаснуться от той неистовой хулы, какая неслась к Нему с Русской земли.
«Россия есть цель революции!» — воскликнул некогда Бакунин. «Ея наибольшая сила там развернется и там достигнет своего совершенства. Высоко и прекрасно взойдет в Москве созвездие революции из моря крови и огня и станет путеводною звездою для всего освобожденного человечества».
И действительно пройдя последовательно в трех европейских странах три стадии своего развития, дух революции, кажется, здесь достиг своего совершенства, проявившегося в беспримерном по ожесточению сатанинском богоборчестве, в садической жестокости и ужасающей безнравственности, а взошедшее в Москве, созвездие революции из моря крови и огня осветило не картину земного рая, а царство рабства, голода и смерти, пожавшей миллионы жертв и превратившей значительную часть России в пустыню. Иначе и не могло быть. Путь Антихриста везде обозначается страданием и смертью.
+ + +
Русской Церкви во время революции суждено было пройти сквозь двойное искупление: сначала соблазном внешнего могущества и власти, а потом уничижением и страданием.
Когда под ударами революции пал царский трон, распалась власть на местах, поколебалась армия, расслабели политические партии и рассыпались другие общественные организации, тогда среди этих развалин, в которые превратилась прежняя могущественная Россия, осталось нерушимым только величественное здание Церкви, сохранившей всю силу своего нравственного авторитета и представлявшей из себя целостный организм, возглавленный вновь избранным Святейшим Патриархом Всероссийским. Последний стал живым символом единства Русской земли и вместе «человеком начальным», как некогда святейший Гермоген в дни первой Смуты. К нему невольно обратились взоры всех, кто чаял спасения России. На его авторитете старались утвердить свои надежды не только представители прежних правых, но и левых течений русской общественности, которые так часто упрекали Церковь за ее тесную связь с государством.
Видя, что по одному слову Святейшего Патриарха собирались сотни тысяч людей для торжественных крестных ходов и всенародных молений в Москве (особенно по поводу известного чуда с иконой Св. Николая, находившейся на Никольских воротах Кремля) и что в Петрограде жители оказали ему царственную встречу, последние оценили его значение для данного момента и неоднократно приступали к нему с предложением двинуть народные массы против еще неокрепшей тогда большевицкой власти.
Одновременно его именем и влиянием хотели воспользоваться и извне как наши прежние союзники, так и противники, т. е. немцы. Последние, как и первые, надеялись при его помощи привлечь на свою сторону русские вооруженные силы, которые еще казались грозной силой, способной своим присоединением к той или другой стороне определить окончательный исход войны.
Искушение для Русской Церкви было очень велико. Для нее тем соблазнительнее казалось взять в руки меч Кесаря, что народ и история сами вручили его ей. И однако, если бы она решилась на такой шаг и обагрила свои чистые ризы человеческою кровью, на нее легла бы тяжкая ответственность за начавшееся междоусобие, и ее авторитет был бы поколеблен навсегда.
Повинуясь и своему внутреннему чувству и еще более заветам Православия, искони чуждого всякого клерикализма и вожделений мирской власти, Патриарх и с ним весь Собор Российской Церкви не пошли по столь опасному пути, но за то во всей силе воспользовались врученным им духовным мечем, которым и начали разить вновь народившуюся безбожную коммунистическую власть. Ее открыто разоблачали и обличали и в соборных определениях и с церковных амвонов даже в самом Кремле (при поставлении Патриарха) и в оставшихся органах печати. Особенно величественно и грозно гремел голос главы Русской Церкви, Святейшего Тихона, с величайшим дерзновением и силою духа призывавшего небесные кары на голову поработителей и растлителей Русской Земли.
Его исторические послания с провозглашением анафемы богоборцам и с разоблачением безнравственной развращающей сущности нового правительства нельзя читать без внутреннего трепета. Они навсегда будут свидетельствовать в пользу Русской Церкви, которая нашла достойный ее образ действий и соответствующий язык в столь критический момент ее исторической жизни.
Когда коммунистическая власть ощутила потом под собою твердую почву, она начала открытую борьбу с Церковью. Последняя не устрашилась этого нового противоположного первому искуса и встретила гонения со стороны Советского правительства с величайшим спокойствием и достоинством.
Многие епископы, священники и монашествующие, а равно и верующие миряне почти с радостью и энтузиазмом, достойными первых христиан, шли на страдания. Сотни священно- мучеников, мучеников и мучениц, и исповедников, число которых умножается до сих пор, доказали всему миру несокрушимое могущество Христовой веры, и гонения еще раз стали «семенем Церкви», по глубокому замечанию архиепископа Кентерберийского.
Если рядом с этими героями духа оказалось, однако, потом некоторое число малодушных и ослабевших, не выдержавших великого испытания, то таковые были и в первые века христианства. Стоит прочитать горькие укоризны Св. Киприана, обращенные «падшим», чтобы убедиться в этом.
Отрывки из книги митрополита Анастасия «Беседы с собственным сердцем».
