Митрополит Анастасий (Грибановский)

СВЯТЕЙШИЙ ПАТРИАРХ ТИХОН,
ХАРАКТЕР ЕГО ЛИЧНОСТИ И ДЕЯТЕЛЬНОСТИ
(По личным воспоминаниям)

Одним из первых законодательных актов советской власти было издание декрета об отделении Церкви от государства с лишением Ее прав на владение имуществом. При ярко выраженном антирелиги­озном настроении нового правительства первая основная реформа скорее была выгодна для Церкви. Если последняя лишилась отныне всякой защиты и поддержки со стороны государства, зато приобре­тала полную свободу в устроении своей внутренней жизни. Новое независимое положение только возвышало Ее авторитет в глазах на­рода, возненавидевшего безбожное правительство с первого дня его появления у власти. Всякое сближение и сотрудничество с ним только унижало бы достоинство Церкви, как показал впоследствии пример живоцерковников и обновленцев, связавших свою судьбу с новым ре­волюционным порядком, которому они пытались дать религиозное оправдание.

Исходя из того, что советская власть не признавала за Церковью значения публично-правового учреждения и практически игнориро­вала ее, Собор не счел себя обязанным представлять вновь избранного Главу Русской Церкви на утверждение Совета Народных Комиссаров, ограничившись только простым уведомлением его о факте избрания и поставления Патриарха. Последний тотчас же вступил в отправление своих обязанностей, и Соборная работа продолжалась без перерыва под его руководством как полномочного Председателя Собора.

В первую очередь Собором разработано было положение о Выс­шем Церковном управлении в России, получившем довольно слож­ную организацию в соответствии с восстановлением канонического порядка в Ее управлении, с одной стороны, и с практическими по­требностями момента — с другой.

Права, присвоенные Патриарху как возглавителю Русской Церк­ви, сравнительно были невелики, но он был Председателем всех трех главных органов Высшего Церковного Управления — Собора, Свя­щенного Синода и Высшего Церковного Совета, что открывало для него возможность широкого влияния на все отрасли церковной жиз­ни вообще.

Переход от старых форм церковного устройства к новым, хотя бы и более совершенным, редко происходит безболезненно. Глубокие потрясения, вызванные революцией в это время, утрата Церковью не только покровительства Государства, но и всего имущества, создава­ли для Нее новые осложнения и трудности.

И если, однако, наш церковный корабль сохранил свою устойчи­вость в столь бурное время и благополучно переплыл все подводные рифы, встречавшиеся на его пути, то этим в значительной степени обязан личному характеру своего нового Кормчего, указанного ему свыше.

Патриарх Тихон до его избрания на свой высокий престол не при­надлежал к тем ярким церковным светилам, имена которых невольно обращали на себя общее внимание и были известны всей России.

Как и почивший Митрополит Владимир — первый священномученик Русской Церкви — он не блистал внешними дарованиями, какие могли бы выделять его из ряда других иерархов; «вся слава его была внутрь», по слову Псалмопевца.

Людей подобного типа можно уподобить тем целомудренным цве­там, которые днем при свете солнца стыдливо свертывают свои лепе­стки и раскрываются только ночью, как бы боясь быть замеченными чьим-либо нескромным взором.

Главною отличительною особенностью духовного облика Святей­шего Тихона было именно целомудрие в древнем употреблении этого слова, т. е. гармоническая цельность духа.

Все основные душевные способности — ум, сердце и воля — нахо­дились в нем в строгом органическом согласии и единении между со­бою: благодаря этому весь ритм его внутренней и внешней жизни был всегда ясен, ровен и спокоен, что облегчало сотрудничество и всякие другие отношения с ним и выгодно отражалось на всей его деятель­ности, придавая ей последовательность, систематичность и устойчи­вость. Главный грех современной цивилизации состоит в том, что она разорвала человеческую душу на части, наполнив ее внутренней борь­бой и мучительными диссонансами.

Только в непочатых народных глубинах встречаются еще залежи той духовной простоты и цельности, какою любовались многие из на­ших писателей, живописуя нам народный быт. Но там эти свойства но­сят еще непосредственный стихийный характер, как у ребенка, неис­кушенного злом. Когда же подобное качество характера мы встречаем у людей, достигших высоких степеней образования, живущих вполне сознательною жизнью, особенно у стоящих на большой высоте, иску­шенных властью и другими соблазнами жизни, хотя бы это было лицо, облеченное духовным саном, — оно получает особую цену.

Нет сомнения, что Святейший Патриарх почерпнул эту цельность духа из родной ему псковской почвы, насыщенной издавна русским народным духом, и из крепкого быта духовной среды, из которой он вырос всем своим нравственным существом; но удивительно то, что он сумел пронести ее не только чрез все стадии своей последующей жизни, не утратив ее даже в Северной Америке (где он провел пер­вые годы своего самостоятельного епископского служения), так лег­ко обезличивающей людей, и наконец вознес ее с собою на высоту Патриаршего престола, оставшись верным ей до конца своих земных дней.

Из нее вытекало чувство меры, проявлявшееся у него во всем, свойство, которое особенно почиталось у иерархов в древности. Гри­горий Богослов вменял в особую заслугу Св. Василию Великому, что «ни одного из своих добрых качеств он не портил неумеренностью».

Впрочем, была только одна присущая Святейшему Тихону область духа, где он иногда должен был бороться с самим собою, чтобы не пе­рейти здесь должной границы, — это необыкновенная доброта и от­зывчивость его сердца. Она излучалась из его души помимо его воли, светилась в его кротких ясных глазах, озаряла и как бы преображала каким-то теплым, идущим изнутри светом все его лицо, сияла в его постоянно приветливой, целомудренной улыбке. Это была «любовь, соединенная с нежностью», всегда стремящаяся излиться на других. Ее живительное, ласкающее дыхание чувствовал каждый, кто прибли­жался к нему. Она не позволяла ему никогда выходить из душевного равновесия. Не только рассердиться, но и сделать строгий вид стоило ему больших усилий. И если он случайно огорчал кого-либо, то спе­шил сейчас же седмерицею исправить свою вину. Так как истинная любовь никогда не превозносится и не гордится, то она естественно питала и воспитывала в нем чувство смирения, клавшее на все его лучшие душевные качества какой-то матовый отпечаток.

Ничто так не претило нравственной природе Святейшего Тихона, как всякое проявление духа тщеславия, внешнего величия и блеска, столь соблазнительных для людей его положения. Его как бы стесняла самая высота его сана, как стесняет иногда людей высокий рост, не­вольно возносящий их над окружающими.

Известная доля юродства, которую он проявлял в некоторых сво­их словах и поступках, вызывалась его скрытым желанием возможно умалиться в чужих и собственных глазах.

Скромность сказывалась у него везде — и в его внешних манерах, и в складе его безыскусственной речи, и в способе обращения с людь­ми, и в простоте его домашнего обихода.

Все эти чисто русские народные черты его духовного облика увен­чаны были у него непоколебимой силой веры, глубокой преданно­стью Церкви и горячей любовью к своей пастве, за которую он всегда действительно готов был положить свою душу. Неудивительно, что русский народ сразу почувствовал в нем пастыря по сердцу своему, который был не только преемником древних первосвятителей, но и носителем и хранителем их духа. От него повеяло в народное сердце ароматом Святой Руси.

Хотя по свойственному ему смирению Святейший Тихон не лю­бил выказывать своих лучших чувств вовне, но его паства внутренним чувством ощущала всю силу и глубину его пастырской любви. Осиро­тевшие после падения царского трона русские люди увидели в новом Патриархе своего единственного истинного печальника и защитника и подлинно как к отцу устремились к нему со всею силою своей сы­новней любви и преданности; волны этих народных чувств притека­ли к нему со всех концов России. Всюду, где он ни появлялся, народ теснился вокруг него в огромном количестве. Храмы, где он служил, были переполнены. Его первое посещение Петрограда превратилось в настоящее триумфальное шествие. Оно привело в движение букваль­но весь город. Экипаж, в котором он ехал, едва мог двигаться среди бесчисленного множества людей разных возрастов и положений, за­полнивших улицы столицы. Тысячи взоров были устремлены на него в то время, как он непрестанно на все стороны благословлял свою па­ству. Все заранее хотели видеть в нем второго Гермогена, образ кото­рого невольно восставал в это время в народной памяти из глубины минувших веков.

Историческая судьба Патриарха Тихона действительно заставля­ла сближать его жизнь со страдальческим подвигом Святейшего Гер­могена, но по личному своему характеру он напоминал гораздо более Святейшего Иова — первого Патриарха Всероссийского, чем его зна­менитого преемника. Летописцы изображают Святейшего Иова как мужа благообразного, «украшенного благочестием и благочинием», кроткого нравом и мягкосердечного, который никого не оскорблял и никогда не превозносился своим достоинством. Таков был приблизи­тельно и облик Святейшего Тихона.

Кроме сходства в самом душевном складе двух русских первоиерархов, из коих один начал ряд русских Патриархов, а другой призван был восстановить после двухсот лет прерванное преемство патриар­шей власти, есть нечто общее и в их восхождении по иерархической лестнице и последующей исторической судьбе. Тот и другой воссе­дали на древней Ростово-Ярославской кафедре. Оба оказались в сане митрополитов московских (хотя, конечно, и с неодинаковым объе­мом власти), что несомненно способствовало избранию их на Патри­арший Престол. Обоим суждено было стать исповедниками Право­славия и страдальцами за паству свою, но жребий Святейшего Тихона был настолько тяжелее, насколько первая смута разнилась от второй, именуемой русской революцией.

Первое лихолетье напоминало скорее народный бунт — бессмыс­ленный, жестокий и беспощадный, чем организованное револю­ционное восстание. Его бурное движение, как волны в разбушевав­шемся океане, проносились только по поверхности русской жизни, не затронув глубин народной души. Основные религиозные устои и национальные идеалы у большинства населения, даже разложенно­го царившей тогда анархией, остались непоколебимыми; сами само­званцы понимали это и потому должны были щадить национальные чувства и приспособляться к ним. Между тем большевистская власть, как только взяла в свои руки кормило правления, поставила своею це­лью произвести полную революцию русского народного духа, чтобы создать на Руси нового человека по образу, предначертанному Мар­ксом и Лениным.

Патриарх Тихон уже при самом вступлении на престол оказал­ся пред лицом враждебной ему бунтующей революционной стихии. Последняя яростно наступала на него не только как на главу Русской Церкви, стоявшую на пути ее разрушительных стремлений, но и как на живое олицетворение русского национального единства и символ древней Святой Руси, воскресавшей в его лице.

Между тем ему предстояло еще укрепить свой авторитет среди известной части духовенства и особенно иерархии, успевшей отвык­нуть от Патриаршей власти в течение двухсотлетнего Синодального управления в нашей Церкви. Никакая поддержка со стороны верую­щего народа не была бы достаточна для него, если бы он не опирался прежде всего на епископов, тесно объединявшихся вокруг него как своего Главы и духовного Вождя. Новый Патриарх скоро покорил их не столько силой своей власти, сколько нравственным обаянием сво­ей личности, полным отсутствием честолюбия и властолюбия и ис­ключительной чуткостью сердца. В его новом положении требовалось особенно бережное отношение к старым заслуженным епископам, еще недавно стоявшим выше его по своим кафедрам и служебным иерархическим отличиям. То, чего нелегко было достигнуть на его месте другим, то без труда удавалось ему благодаря его деликатности и так­ту, который не напрасно называется «умом сердца».

Чуждый всякой притязательности, исполненный духа кротости и благожелательства ко всем, он не только умел смиряться перед преж­ними «столпами Церкви», воздавая им должное уважение и преду­преждая их своим вниманием, но и вполне по-братски обходился с молодыми епископами, никогда не давая им почувствовать своего превосходства перед ними [1]. Следствием этого явилась полная гармо­ния отношений между ним и другими епископами: внутри Русской Церкви сами собою так установились иерархические отношения, как это предусмотрено в 34 Апостольском правиле. Епископы искренно почитали своего Патриарха «яко Главу» и старались не делать ниче­го, превышающего их власть без «его рассуждения» и совета, как и он сам, в свою очередь, стремился не предпринимать ничего важного в церковных делах «без рассуждения всех». Так водворилось то «едино­мыслие», о котором говорит в заключение то же правило и какое было особенно необходимо в дни открывшихся гонений на Церковь.

Желая стать возможно ближе и доступнее для всех, Патриарх ста­рался устранять все условности официального этикета при приемах.

Простота его домашнего быта доходила до таких пределов, что казалась некоторым излишней и даже неудобной в положении Гла­вы Русской Церкви. Его старались убедить в том, что отныне он лицо историческое — хочет ли, не хочет он этого, что ему необходимо по­этому создать вокруг себя такую внешнюю обстановку, какая соответ­ствовала бы его высокому сану. Для этого ему нужно было увеличить штат служащих при нем лиц, установить более строгий и официаль­ный порядок при приемах, завести нарочитые записи всех его служе­ний, выездов, произносимых им речей и т. д., как это мудро делалось в Древней Руси, которая увековечила для нас даже список кушаний, подававшихся за патриаршим столом в разные дни церковного года; при помощи этих ценных исторических документов нам очень легко восстановить ныне полную картину деятельности и домашней жизни первых Патриархов.

Святейший Тихон, однако, остался верен себе и своим правилам блюсти простоту и скромность во всем. Он ни в чем не изменял внут­реннего строя своей жизни, сравнительно с тем временем, когда был Митрополитом Московским и решительно отказался завести у себя даже тронный зал, существующий у всех Восточных Патриархов.

Последующие обстоятельства нашей церковной жизни показали, что он был прав в своем стремлении упростить свой быт: нельзя было Церковному Жениху облекаться в пышные одежды в то время, когда самая Церковь шла на страдания, возвращаясь к временам первохристианским. Ореол величественного Князя Церкви мог быть опасен для него и в том отношении, что большевики не замедлили бы восполь­зоваться этим для усиления своей антицерковной пропаганды, между тем как до сих пор они не могли бросить ему никакого укора в отно­шении его личной жизни. Что же касается верующего народа, то он, видя как Патриарх Всероссийский едет для служения в храм Христа Спасителя на одной лошадке, старался выказать ему сугубое почтение и преданность, вспоминая, быть может, при этом Самого Спасителя, смиренно шествующего в Иерусалим на осляти. Над ним воочию оп­равдались слова Евангелия: «всяк смиряяй себе, вознесется».

Давно уже авторитет Церкви не поднимался на такую высоту, на какую вознес его Святейший Патриарх Тихон. Вокруг него объ­единилась буквально вся Россия: интеллигенция впервые за много лет слилась здесь с простым народом в единстве общих националь­ных идеалов и чаяний. Патриарх стал знамением и вождем не только для православных русских людей, но сделался своего рода этнархом, «человеком начальным» для всей национальной Руси, не приявшей большевизма. Опираясь на Собор, в котором участвовали представи­тели всей Русской земли, Патриарх мог говорить вслух от всего народа со властью, как некогда Святитель Гермоген.

Его первые послания насыщены духом и силою этого славно­го адаманта Православия и печальника Русской земли. В них он не только ободрял и утешал свою паству, страждущую среди постигших ее испытаний, но и безбоязненно обличал Советскую власть за пре­следование Церкви, осквернение святынь, разрушение государства, бессудные казни, угнетение народа и другие совершенные ею престу­пления.

Особенным дерзновением дышит послание 19 января 1918 года, в котором он отлучает большевиков от Св. Причастия и всенародно предает их анафеме. Здесь снова Церковь нашла достойный Ее язык и заговорила со властью, как Она вещала в подобных случаях в древ­ности. Грядущие поколения с душевным волнением будут читать их огненные строки. Приводим здесь это послание в наиболее сущест­венных его частях.

«Тяжелое время переживает ныне Святая Православная Церковь Христова в Русской земле: гонение воздвигли на истину Христову яв­ные и тайные враги сей истины и стремятся к тому, чтобы погубить дело Христово и вместо любви христианской всюду сеять семена зло­бы, ненависти и братоубийственной брани.

Забыты и попраны заповеди Христовы о любви к ближним: еже­дневно доходят до нас известия об ужасных зверствах и избиениях ни в чем неповинных и даже на одре болезни лежащих людей, виновных только разве в том, что честно исполняли свой долг гражданский, что все мысли свои полагали на служение благу народному. И все это со­вершалось не только под покровом ночной темноты, но и въявь при дневном свете, с неслыханной доселе дерзостью и беспощадной жес­токостью, без всякого суда и с попранием всякого права и законности, совершалось в наши дни во всех почти городах и весях нашей отчиз­ны: и в столицах, и на отдаленных окраинах (в Петрограде, Москве, Иркутске, Севастополе и др.).

Все сие переполняет сердце наше глубокою и болезненною скор­бью и вынуждает нас обратиться к таковым извергам рода человече­ского с грозным словом обличения и прещения по завету Св. Апо­стола: „согрешающего пред всеми обличай, да и прочий страх имут" (1 Тим. 5, 20).

Опомнитесь, безумцы, прекратите свои кровавые расправы. Ведь то, что творите Вы не только жестокое дело, это поистине дело сатанинское, за которое подлежите Вы огню геенскому в жизни будущей, загробной, и страшному проклятию в жизни настоящей, земной. Властью, данной нам от Бога, запрещаем Вам приступать к Тайнам Христовым, анафематствуем вас, если вы только носите еще имена христианские и хотя по рождению своему принадлежите к Церкви Православной.

Заклинаем и всех вас, верных чад Православной Церкви Христо­вой, не вступать с таковыми извергами рода человеческого в какое-либо общение: „измите злаго от вас самех" (1 Кор. 5, 13)».

Очень знаменательно, что, изготовляя одно из своих последующих посланий, Патриарх сказал близким ему лицам: «Надо же сказать им (т. е. большевикам) всю правду. Уж если придется пострадать, то по крайней мере было бы за что». Очевидно, он хотел дать им достойный урок, которого бы они не забыли.

Величественные крестные ходы, организованные Святейшим Ти­хоном, особенно в связи с чудесным прославлением иконы Святителя Николая над так называемыми Никольскими Кремлевскими воротами, ясно показали, какою мощною армией верующих располагает Патри­арх. Почти все шли на них как на исповеднический подвиг, подготовив­ши себя к ним предварительною исповедью и причастием Св. Тайн.

Большевистские властители не без страха смотрели с высоты Кремлевских стен на непрерывные волны верующих, приливавшие со всех сторон на Красную площадь, и не решались противодейство­вать этой народной стихии, хотя знали, что она в душе вся настроена против них. Они были осведомлены о том, что среди рабочих было много высоко чтивших личность Патриарха Тихона. Последние не только не скрывали своих православных чувств, но иногда выражали их в демонстративной форме.

Это показала торжественная поездка Святейшего Патриарха в Богородск, один из крупных фабричных центров Московского района, по приглашению местных рабочих. Прибывшая оттуда рабочая деле­гация почти силою заставила Управление Нижегородской дороги дать для Патриарха, сопутствующих ему архиереев и его свиты отдельный вагон, как это практиковалось в подобных случаях в прежнее время.

По прибытии в город ему была устроена величественная встреча.

На другой день — это было воскресенье, Патриарх совершил Ли­тургию в городском соборе, сопровождавшуюся крестным ходом по главным улицам города с участием всего местного духовенства и ог­ромного количества народа.

Колокольный звон разливался над городом, яркое солнце и празд­ничное ликующее настроение жителей придавали всему торжеству пасхальный отпечаток.

Учитывая силу нравственного влияния Патриарха на русский на­род, некоторые общественные деятели с либеральным оттенком и даже отчасти наши тогдашние иностранные союзники хотели, чтобы он двинул народные массы на открытую вооруженную борьбу с боль­шевиками. Искушение было тем опаснее, что на его стороне была, по-видимому, и историческая традиция от времен первой смуты. Но Патриарх мудро учел разницу исторической обстановки[2] и не захотел взять на себя ответственность за начало междоусобной войны, кото­рую постарались зажечь потом сами большевики. Если бы инициати­ва ее вышла от Церкви, советская власть не замедлила бы обвинить Ее в том, что Она первая нарушила мир, обагрив свои белые ризы брат­скою кровию, и тем, быть может, надолго поколебала бы Ее авторитет в глазах народа.

Патриарх понял, что мученический венец более приличествует Церкви, чем меч, который предлагали Ей взять в свои руки люди, не имевшие с Нею органической связи и хотевшие использовать Ее только как средство для достижения чисто политической цели. Но он не переставал настойчиво бороться с безбожной властью духовным оружием, разя ее своими пламенными обличениями.

Большевики скрежетали на него зубами, но не решались наложить на него свои руки, опасаясь народного гнева.

Однажды послан был уже отряд так называемой милиции, чтобы арестовать его, но с пути отряд был возвращен назад. Члены Собора и представители приходов образовали из себя особую стражу, которая должна была охранять Патриарха в ночное время.

Однажды рано утром келейник постучал в его спальню и дрожа­щим голосом сообщил ему, что пришел человек, чтобы арестовать его «Скажи ему, — сказал в шутливом тоне Патриарх, не открывая двери, — что я еще не успел достаточно отдохнуть».

К счастью, тревога оказалась напрасной, будучи вызвана недоразумением.

Революция между тем продолжала углубляться. Советская власть столь слабая и неуверенная в себе в начале, стала заметно укрепляться. И так как люди обычно идут туда, где чувствуют внешнюю силу и успех, число сторонников советов стало увеличиваться, и часто за счет верующих, которые до сих пор сторонились их.

Пользуясь своим обычным орудием, явной и особенно скрытной пропагандой, большевики пытались внести разложение среди членов Собора, что побудило Патриарха поспешить с роспуском последнего который, однако, не считался закрытым.

После этого положение Святейшего Тихона стало значительно тяжелее. Собор не только оказывал ему нравственную поддержку, но был для него как бы щитом, заслонявшим его от советской власти, которая не могла не считаться с представителями народа, как называли себя соборяне, выступая за дело Церкви в Кремле.

Кроме того, отныне на него одного переносилась ответственность за судьбу Церкви. Большевики зорко следили за ним, ища повода обвинить его в каком-нибудь нелегальном поступке. Но Патриарх был, однако, осторожен и предусмотрителен и старался избежать всего, что могло дать повод назвать его нарушителем закона. Большая точность и аккуратность в исполнении всех формальностей, связанных с его ответственными обязанностями, предохраняли его от лишних столк­новений с советской властью. Невзирая на это, последняя оставалась совершенно непримиримой в отношении к нему, и он всегда должен был жить, как воин на поле брани, под постоянным страхом неожи­данных нападений со стороны противника.

Единственным утешением для него в наступившие страдные дни для Церкви были церковные службы, которые он совершал не только в праздничные или воскресные дни, но часто и в будние, по случаю храмовых праздников или по каким-либо другим поводам в много­численных храмах Москвы.

Литургии, которые он служил с большим проникновением, об­новляли и укрепляли его духовно. Он выходил из храма светлым и преображенным сквозь густые массы народа, радовавшего и поддер­живавшего его своей искренней любовью.

Для него, видимо, было приятно погружаться в церковную народ­ную стихию, которая тем охотнее притекала на его богослужения, что у русских людей не оставалось других способов и возможностей под­держивать духовное общение между собой.

Каждый выезд Патриарха на служение был торжеством Церкви, напоминавшим картину незабвенных служений о. Иоанна Крон­штадтского.

Было трогательно также видеть, с каким усердием верующие забо­тились об обеспечении материальных потребностей своего любимого Святейшего Отца и, прежде всего, о снабжении его пищевыми про­дуктами, жертвуя для этого, подобно евангельской вдовице, послед­ним своим достоянием.

В эти ответственные и смутные дни Патриарх утешал, ободрял и объединял свою паству: паства защищала своего Патриарха и поддер­живала его нравственно в борьбе с врагами Церкви. Пока на послед­нюю нападали только большевики в лице советской власти и ее агентов, Святейший Тихон, опираясь на единодушно преданных ему епископов и духовенство, мог без особого труда отражать их удары. Но эта борьба стала для него значительно тяжелее с тех пор, как внешние враги Церк­ви нашли себе союзников внутри Ее самой — в известной части духо­венства, сознательно приявшей революцию и возмутившейся против своего Кириарха. Такова печальная логика всякой революции.

Будучи апофеозом человека, движимая изнутри богоборческими силами, она по природе своей враждебна всякой религии. Сокрушая все на своем пути, она, как буря, вторгается и в недра Церкви и про­изводит здесь тем более сильные и глубокие потрясения и разделения, чем более церковный строй основан на строгом иерархическом нача­ле и чем настойчивее Церковь зовет своих членов к миру и единению и взаимному послушанию в любви.

Хотя революционная доктрина заимствовала некоторые из своих лозунгов у христианства, ее исповедники никогда не могут искрен­не объединиться с верующими и особенно со служителями Церкви, поскольку сама Церковь есть божественное установление на земле. Сколько ни пытались иногда служители последней заискивать у рево­люционных вождей, революционеры пользуются их услугами только временно, как средством для укрепления своего влияния в народной среде, всегда так чуткой к голосу Церкви, а потом разрывают этот противоестественный союз и отбрасывают своих прежних слуг, как ненужную более вещь, обрекая их наряду с прочим духовенством на гонение, а нередко даже на смерть.

История великой французской революции особенно красноре­чиво показывает, что никто не может работать двум господам, столь несродным между собою. Нельзя одновременно служить Богу и рево­люции, как богоборческому началу.

Римская церковь издавна привыкла приспособляться к духу вре­мени, связывая с ним свою деятельность и вместе свою историческую судьбу. В этом был источник ее внешних успехов и внутренней слабо­сти в одно и то же время. Когда во Франции начало определенно выяв­ляться революционное брожение, католическое духовенство тотчас же поспешило примкнуть к нему в лице своих представителей, призван­ных к участию в собрании так называемых «Генеральных Штатов». Де­мократически настроенные священники одни из первых оказались на стороне нового движения, на гребне которого они надеялись подняться сами из своего прежнего, как им казалось, униженного положения. Они были не столько захвачены стихийным потоком революции, сколько сами ускоряли ход последней, сделавшись ее активными участниками.

Первые, кто присоединился к третьему сословию из двух других — духовенства и дворян, были три священника из Пуату. Их встретили в зале бурею восторгов. На следующий день сюда явились еще 9, что дало повод одному историку с горечью заметить: «Это было первым шагом революции и, таким образом, она выходила из храмов, кото­рые она уничтожит» (Мадлэн Л. Французская революция. Т. 1 / Пер. С. И. Штейна. Берлин: Слово, 1922. С. 79).

Вслед за священниками пошли по тому же пути епископы и другие прелаты.

На другой день после взятия Бастилии архиепископ Парижский служит торжественный Те Deum в Notre Dame в присутствии 2000 че­ловек, украшенных синими и красными «кокардами», и тем как бы благословляет победу революции.

Делая последней одну уступку за другой, отказавшись ради урав­нения сословий от десятины и церковных имуществ, духовенство напрасно надеялось умилостивить таким путем этого Молоха, тре­бовавшего не только материальных, но и человеческих жертв: своею уступчивостью оно само подготовляло почву нового «гражданского устройства духовенства», через которое Конвент захотел подчинить себе Церковь, ограничив над Нею власть папы.

От епископов и священников потребовали присяги новой власти, и когда большинство из них, раскаявшись в своих опасных увлечени­ях, отказалось от нее, их поспешили заменить другими. Непокорных правительство безжалостно бросало в тюрьмы, отправляло в ссылку или осуждало на казнь.

Во время террора множество духовенства, монахов и монахинь было послано на гильотину во имя «свободы» для укрепления рево­люции.

Но рядом с этими невинными жертвами последней мы видим значительное число духовных лиц, которые не задумались отречься ради нее от своего сана и посвятить все свои силы на служение ново­му кумиру, с которым они тесно связали себя. Их имена неотделимы от бурного течения истории французской революции, которую, одна­ко, не всем из них удалось благополучно переплыть. На первом мес­те среди церковных отщепенцев стоит известный Талейран, бывший епископ Отэнский, а потом выдающийся государственный деятель времен революции и реставрации. На его примере легко видеть, как глубоко революция развращает людей, особенно тех, кто связан был прежде церковной дисциплиной и, порвавши с ней, не останавлива­ется потом на середине.

Человек, в одинаковой степени способный, как и безнравствен­ный, он весь исчерпывается характеристикой, данной ему Мадлэном: «Это была грязь в шелковом чулке, он нащупывал почву и еще нака­нуне октябрьских дней не выбрал окончательно своего пути. После них его выбор сделан: так как революция победила, он будет заседать на левой, предаст свое сословие, свою Церковь, своего короля, свою душу, сложит свое священническое одеяние и всегда с улыбкой, умея не вызывать злобы у тех, кого предает, будет предавать всех, всегда обаятельный, умеющий убеждать, порочный, бесчестный и доводя­щий предательство до гениальности» (там же. Т. 1. С. 140).

Очень много услуг революции оказал бывший аббат Сиэс, сделав­шийся ее приверженцем и своего рода пророком с первых дней ее по­явления, близко примыкавший потом к якобинцам, сумевший сохра­нить свое положение среди всех кризисов и переворотов этой эпохи, пока не сделался одним из трех консулов вместе с Наполеоном.

Во время террора выдвинулся особенно своею жестокостью Ле Бон, бывший священник, «заставивший истекать кровью два депар­тамента Камбрэ и Аррас» и обагренный этой кровью с головы до ног.

Можно назвать и ряд других епископов и клириков, пошедших за колесницею революции и запятнавших себя множеством постыдных и преступных деяний, которые невольно отбрасывали тень на всю Церковь.

Иначе сложились отношения Церкви и духовенства и революции в России.

Русская Церковь всегда помнила, что Царство Христово не от мира сего, и потому никогда не искушалась похотью мирской власти. Она принимала живое, деятельное участие в государственном строи­тельстве, когда Русская земля собиралась воедино; поддерживала вер­ховную власть тогда, когда она не твердо еще стояла на собственных ногах; отчасти заменяла ее через своих первосвятителей, когда она прерывалась, но затем спешила отрясти прах земли от ног своих и снова уходила внутрь себя, в сферу чисто своего религиозного служе­ния Богу и вечному спасению людей.

Патриарх Тихон, как мы видели, самым ходом исторических со­бытий вознесен был на высоту народного вождя.

Идея верховной власти, не находя себе после падения Царского трона законного воплощения, могла обрести в нем своего временного блюстителя, но то, что было так естественно в Древней Святой Руси, было опасно в эпоху революционного распада русского народа и от­крытого гонения на Церковь.

Его личное смирение, выразившееся в полном отсутствии вла­столюбия и честолюбия, также не располагало его к политическим выступлениям. Он хотел остаться только Первосвященником и Про­роком своего народа, но не стремился стать подобным Судьям Изра­ильским в то время, когда на Руси не стало Царя и каждый делал, что хотел.

Он знал, что малейшее покушение с его стороны хотя бы временно перейти грань между Божиим и кесаревым не замедлит поставить его в кровавое столкновение с советами, столь ревнивыми к своей власти, и повредит ему в осуществлении своих чисто церковных прав и обя­занностей. Его главной задачей было сохранить в эту смутную пору всеобщего шатания и нравственного разложения чистоту веры, един­ство и авторитет Церкви, что было так важно для духовного укрепле­ния русского народа и для сохранения его национального облика.

Отделение Церкви от государства давало ему те преимущества, каких не имела Католическая Церковь во Франции в период рево­люции. Продолжая быть связанной с государством уже безрелигиоз­ным, Римская Церковь в этой стране, невзирая на все принесенные Ею жертвы в пользу революции, сделалась сама жертвой последней, навязавшей Ей свою волю в Ее внутреннем управлении и обратившей Ее в орудие для достижения собственных целей.

В противоположность ей Русская Церковь жила обособленною от безбожной власти жизнью и представляла собою особый мир, управ­ляющийся внутри по своим собственным законам.

Чем независимее была Она, чем меньше Она ожидала покровитель­ства или каких-либо вообще земных благ от государства, тем свободнее Она могла судить последнее за все злодеяния советской власти. Про­явлением такого суда была уже торжественно отслуженная Святейшим Тихоном панихида по убиенном Государе Императоре Николае II и всей Царской Семье 8 июля 1918 г. в Казанском соборе в Москве после крестного хода, когда он открыто назвал большевиков цареубийцами.

В своем историческом послании от 28 октября 1918 г., приурочен­ном к первой годовщине революции, Святейший Патриарх обратился с грозным обличением прямо к Совету Народных Комиссаров, исходя из слов Евангелия: «все, взявшие меч, мечом погибнут» (Мф. 26, 52).

Перечислив все содеянные ими преступления за год пребывания у власти — убийства, грабежи народного достояния, попрания свобо­ды и особенно свободы в делах веры, он призывает их к покаянию и прекращению вражды и междоусобной брани, чтобы дать народу «же­ланный и заслуженный им отдых». А иначе, говорит он в заключение, «взыщется от вас всякая кровь праведная, вами проливаемая (Лк. 11, 51) и от меча погибнете сами вы, взявшие меч» (Мф. 26, 52).

Не забудем, что это послание распространялось в Москве открыто в печатном виде. В нашей истории немного можно указать примеров, когда Церковь устами своего Первоиерарха так дерзновенно и всена­родно износила бы ряд суровых обвинений носителям государствен­ной власти.

«Мы знаем, — говорит Патриарх, — и здесь мы слышим как бы язык св. Филиппа, — что наши обличения вызовут в вас только зло­бу и негодование и что вы будете искать в них лишь повода для об­винения нас в противлении власти. Но чем выше будет подниматься "столп злобы" вашей, тем вернейшим будет то свидетельством справедливости наших обвинений».

Не будучи в состоянии побороть Церковь внешнею силою, боль­шевики стали стремиться разложить Ее изнутри, действуя по древнему правилу: divide et impera [«Разделяй и властвуй» (лат). — прим. ред]. В рядах духовенства нашлись лица, восприявшие дух революции, которые сами поспешили пойти им навстречу.

Это были так называемые живоцерковники и обновленцы, счи­тавшие революцию всеобъемлющим началом жизни и стремившие­ся к полному «обновлению» Церкви и особенно к переустройству Ее управления на демократических началах.

Кто входил в состав этих реформаторов, присвоивших себе общее наименование «обновленцев»?

Тут были некоторые либеральные епископы и священники, еще в 1905 г. заявлявшие себя сторонниками радикальных преобразований в Церкви; священно- и церковнослужители, понесшие на себе справед­ливую кару закона и амнистированные революцией, так называемые «социал-диакона» и «социал-псаломщики», домогавшиеся уравнения со священниками не только в доходах, но и административных правах; тще­славные честолюбцы, искавшие себе легкого возвышения на служебной лестнице; безудержные анархисты, ненавидевшие всякую власть и вся­кую дисциплину, или просто искатели приключений, беспринципные и легкомысленные люди, которых всякая общественная смута, подобно взбаламученному морю, выбрасывает со своего дна на поверхность. Нис­падая со ступени на ступень, многие из них дошли до крайне глубокого духовного растления. Церковь в лице Патриарха сейчас же поспешила отделить их от себя путем законного канонического отлучения и тем спасла свой организм от дальнейшего заражения революционным ядом.

После этого они превратились в особую секту, ненавидимую наро­дом, открыто называвшим их иудами-предателями.

Знала должную цену этим отщепенцам и советская власть, глубоко презиравшая их, невзирая на их ласкательство перед нею, и пользо­вавшаяся ими только как орудием для поднятия смуты внутри самой Церкви.

Главными организаторами и вождями этого движения были епи­скоп Антонин [Грановский] (бывший викарий Петроградской епархии), архиепископ Евдоким [Мещерский] (Северо-Американский и потом Нижегородский) — оба показавшие свое лицо еще в 1905 г., и епископ Леонид [Скобелев], протоиереи А. Введенский и В. Красницкий. Ими была создана так называемая «Живая церковь» и «Союз общин древне-апостольской церкви», слившиеся вместе с Союзом Возрождения на так называемом II «Всероссийском соборе» в апреле 1923 г. в одну церковную организацию, возглавленную сначала «Высшим Советом Российской Церкви», а потом «Священным Сино­дом Российской Православной Церкви».

Влившиеся в нее разные обновленческие группы не вполне сов­падали между собою по своим реформационным программам, но их объединяло «искреннее признание социальной революции», которой они придавали мировое мессианское значение, как осуществлявшей якобы Христовы заветы на земле государственными средствами, и вражда против Патриарха, которого на этом мнимом «Соборе» обнов­ленцы решили объявить лишенным сана и звания Патриарха и даже монашества за то, что он «направил всю силу своего морального и церковного авторитета на ниспровержение существующего граждан­ского и общественного строя жизни». Замечательно, что для обосно­вания своего решения «собор» не привел ни одного церковного пра­вила, считая, очевидно, это излишним.

В это время Патриарх уже находился в тюрьме и числился состоя­щим под судом за противодействие распоряжению советского прави­тельства об изъятии церковных ценностей на помощь голодающим, хотя он сам приглашал духовенство и верующих к пожертвованиям на борьбу с этим народным бедствием и высказался только против вы­дачи большевикам освященных предметов, бывших в богослужебном употреблении.

Вынося свой столь жестокий, как и совершенно незаконный ан­тиканонический приговор над Патриархом, обновленческий собор здесь несомненно угождал желаниям большевиков, пытавшихся най­ти в нем точку опоры для своего суда над главою Русской Церкви. Он едва ли мог избежать смертной казни, если бы в защиту его не выступил тогда не только русский народ, но и почти весь христианский мир. Большевистская власть была вынуждена уступить этому двойно­му давлению: Святейший Тихон был освобожден от суда и выпущен на свободу к большому огорчению обновленцев, стремившихся узур­пировать его власть.

Не признав никакой канонической силы за осудившим его «со­бором», Патриарх снова принял бразды правления и быстро собрал вокруг себя свою паству, которая в значительной степени была рас­хищена во время его заключения этими хищными волками. За ним, как за своим испытанным пастырем, снова устремился православный народ, этот исконный «хранитель благочестия». Но враги его не хоте­ли сложить своего оружия и попытались обратиться за поддержкой к другим православным восточным церквам. Обновленцы домогались получить от них подтверждение своего осуждения, произнесенного над Патриархом Тихоном, и признания созданного ими Священно­го Синода, как единственного законного органа высшей церковной власти в России.

Вселенский Престол, сначала защищавший Святейшего Тихо­на, отказавшись от участия в суде над ним и даже объявив его устами Патриарха Мелетия «исповедником», потом, как известно, настоль­ко изменил свою политику в отношении Русской Церкви, что Пат­риарх Григорий VII вместе со Священным Синодом решил послать нарочитую комиссию «для изучения течений русской церковности и происходящих разногласий и разделений». В инструкции, данной этой комиссии, выражено пожелание Константинопольского Патри­арха, чтобы Патриарх Всероссийский Тихон «ради единения раско­ловшихся и ради паствы пожертвовал собою, немедленно удалившись от управления Церковью, как подобает истинному и любвеобильно­му пастырю, пекущемуся о спасении многих, и чтобы одновременно упразднилось, хотя бы временно, Патриаршество, как родившееся во всецело ненормальных обстоятельствах в начале гражданской войны и как считающееся значительным препятствием к восстановлению мира и единения».

Святейший Тихон достойно ответил на этот незаконный акт главы Константинопольской Церкви. В грамоте, посланной им Патриарху Григорию VII, он разъясняет ему всю неканоничность и небратолюбие его образа действий, основанного на одностороннем и пристрастном освещении дела со стороны церковных раскольников-обновленцев. Его удаление от власти «не только не умиротворило бы св. Церковь, но породило бы новую смуту, принесло бы новые скорби и без того многострадальным верным ему архипастырям и пастырям».

«Не честолюбие или властолюбие, — пишет он, — заставило нас снова взять крест патриаршего служения, а сознание своего долга, подчинение воле Божией и голос верного Православию и Церкви епископата». Эти последние слова были столь же искренни, как и справедливы по существу.

Если патриаршее служение всегда было крестом, то никогда на протяжении всей нашей истории этот крест не был для главы Русской Церкви столь тяжелым, как в революционные годы, когда глубоко был потрясен весь внутренний порядок в России и вместе с тем поколеб­лено и международное положение ее, с которым было тесно связано и положение Русской Церкви в ряду других восточных Церквей.

Замечательно, что трудности для русских первоиерархов усили­лись именно с тех пор, как они вознесены были на высоту патриар­шего достоинства. Промыслу Божию угодно было, чтобы уже первый Всероссийский Патриарх Иов подвергся гонению от Лжедимитрия и примкнувших к нему русских изменников. Еще более тяжелым был исповеднический путь Святителя Гермогена, вынесшего лютую брань с последующими самозванцами, с русскими «ворами» и предателями Отечества и особенно с фанатическими поляками-католиками, опи­равшимися на последних.

Что же касается положения Святейшего Тихона, то оно было го­раздо сложнее и часто несомненно мучительнее судьбы двух его слав­ных предшественников. Он должен был терпеть беды подлинно со всех сторон: и от беспощадной богоборческой власти, готовой еже­минутно растерзать его, и от коварных «лжебратий» — обновленцев и украинцев, безжалостно раздиравших хитон Русской Церкви, и от некоторых восточных Церквей — например, Румынской, отторгшей от него Бессарабию, и особенно от Вселенского Престола, воспользо­вавшегося ослаблением Русской Церкви, чтобы расширить за Ее счет пределы своей юрисдикции и даже подчинить Ее самую своему суду и верховному надзору.

Он остался почти одинок, когда большинство верных ему епи­скопов отправлены были в тюрьмы или ссылку. Всецело преданные ему зарубежные епископы во главе с Блаженнейшим Митрополитом Антонием, неоднократно выступавшие с ходатайствами об оказании ему защиты пред представителями других восточных Церквей и инославных исповеданий, а иногда и главами иностранных государств, не могли оказать ему никакой существенной помощи. Глубоко со­чувствовали ему и страждущей Русской Церкви искренние друзья по­следней Патриарх Антиохийский Григорий IV и Патриарх Сербский Димитрий, но также не в состоянии были оказать ему никакой под­держки, кроме чисто нравственной.

Неудивительно, что Патриарх Тихон иногда, — ибо он тоже был человек, — как бы изнемогал под тяжестью лежавшей на нем ответ­ственности.

Каждая смута имеет то свойство, что колеблет почву под наши­ми ногами, сдвигая всю жизнь с ее основ. Она способна замутить нравственное сознание и самый здравый смысл человеческого об­щества.

Мысль, кажущаяся очевидной в обычное время, теряет в револю­ционном чаду ясность своих очертаний. Добро и зло, истина и ложь смешиваются вместе, как это бывает с предметами, окутанными ту­маном. Между тем кипящая, полная неожиданностей жизнь не ос­тавляет времени для размышлений, требуя быстрых решений от тех, кто держит в своих руках общественное кормило. От постоянной бди­тельности, крайнего физического и духовного напряжения они, есте­ственно, могут почувствовать утомление, выражающееся в неуверен­ности или неустойчивости их действий. Можно ли строго винить их за это зло? Так кормчий, ведущий корабль сквозь подводные скалы и борющийся с противным ветром, может сделать невольно неверное движение рулем. Кто решится вменить ему это в преступление?

В свое время много писалось о так называемом покаянном посла­нии Святейшего Тихона, в коем он заявил себя «не врагом» советской власти. Происхождение этого документа, предшествовавшего осво­бождению его из тюрьмы, до сих пор покрыто тайной [3]. Трудно до­пустить, чтобы Патриарх-Исповедник подписал его вполне свобод­ным решением своей воли. Вся его предшествующая и последующая деятельность говорит за то, что такой акт мог быть вырван у него под влиянием террора, тяготевшего над ним в то время.

Отделенный от всего мира, не имея точных сведений относитель­но истинного состояния Церкви, он, естественно, мог искать путей для спасения не себя лично, а своей паствы, боясь, что она будет со­вершенно расхищена и поглощена обновленцами; этим легко могли воспользоваться в своих видах советские власти, предложив ему под­писать заранее составленное для него заявление. С другой стороны, как определенно говорили об этом в то время, он хотел таким образом избавить от казни многих священников, осужденных на смерть в свя­зи с декретом об изъятии церковных ценностей.

Мысль об угрожавшей им участи тем более угнетала его, что он считал себя лично ответственным за осужденное духовенство, кото­рое исполняло его распоряжение, отказываясь выдать большевикам освященные предметы.

Вынудив у Патриарха хотя бы формальное признание советской власти, большевики хотели одновременно поднять значение послед­ней во мнении населения и унизить самого Патриарха в глазах верую­щих, привыкших видеть в нем мужественного, стойкого и неподкуп­ного блюстителя Православия. Но они ошиблись в своих расчетах.

Народ верил своему Патриарху и своему внутреннему чувству больше, чем людям с сожженной совестью. Он был убежден, что Святейший Тихон внутренне в своей архипастырской совести никогда не мог иметь ничего общего со слугами сатаны, и если он по тем или другим обстоятельствам и подписал вышеуказанное заявление, то «чернила не замарали его души» (как сказал Григорий Богослов некогда о своем отце, епископе Григории, по простоте подписавшем полуарианский символ). Преобладающее большинство епископов и прочего духовен­ства осталось верным своему Первоиерарху, отшедшие возвратились вновь и только немногие (в том числе епископ Волоколамский Феодор) соблазнились его заявлением и временно отдалились от него.

По существу отношение Патриарха к советской власти не изме­нилось, и после опубликования этого акта большевики не могли не почувствовать, что он по-прежнему не с ними, и потому продолжа­ли зорко и подозрительно следить за ним; не решаясь снова налагать своих рук на него самого, они отнимали у него лучших сотрудников, лишая их свободы или отправляя в отдаленные ссылки.

В то же время они всячески поддерживали против него деятель­ность обновленцев, что, однако, не помогало, а скорее вредило по­следним.

В этой напряженной борьбе и угас великий светильник. Кончина его, последовавшая неожиданно для всех в лечебнице Бакунина, об­веяна до сих пор неразгаданной тайной. Если она не была насильст­венной, то во всяком случае была страдальческой. О нем можно ска­зать словами апостола, что «он умирал во вся дни» в последние годы своей жизни. Народ, оставшийся верным ему до конца, увидел в нем истинного Исповедника Православия и выразил это особенно в день его погребения, явившийся новым торжеством его над его врагами.

Зрелище величественной народной скорби, собравшей к его гробу неисчислимое количество верующих, воочию показало, как высоко они чтили своего любимого Первосвятителя и Печальника. Его мо­гила стала потом всенародной святыней, его имя — священным заве­том для его паствы и для пастырей. Только те иерархи, которые были близки по духу почившему Патриарху и являлись его ближайшими сподвижниками при жизни, привлекали к себе русских православных людей и после его ухода. «Тихоновская Церковь» стала навсегда для них истинно спасающею, мерилом чистой, неповрежденной веры и знаменем канонической правды.

История еще не успела произнести над Патриархом Тихоном и его деятельностью своей окончательной оценки, но суд православной на­родной совести предрешил ее заранее.

Тем, кто дерзнул бы зазирать его в недостатке последовательно­сти в отношении большевистской власти, мы напомним о том, что это вопрос скорее практической целесообразности или икономии, чем дело веры или нравственной правды. Принципиально Патриарх всегда осуждал большевизм как явление безбожное и безнравствен­ное, но практически был вынужден ослабить открытую борьбу с советской властью, чтобы не подвергать большей опасности Церковь. Так и св. Тарасий, Патриарх Цареградский, считал за лучшее до вре­мени не обличать иконоборцев, дабы еще более не раздражать их про­тив Церкви. И святитель Филипп вынужден был временно мириться с опричниной, надеясь тем умягчить сердце Грозного царя. И Церковь не осудила их за это. Она снисходила иногда даже к догматическим неточностям некоторых своих отцов и учителей, если они возникали под влиянием каких-либо особых затруднительных обстоятельств и не переходили в сознательное и упорное сопротивление истине. Здесь уместно вспомнить Слова знаменитого Патриарха Фотия, обращен­ные к Аквилейскому архиепископу, которыми мы и закончим свой краткий очерк, посвященный Святейшему Тихону:

«Мало ли затруднительных положений, которые вынуждали мно­гих отцов частью неточно выражаться, частью говорить в применении к обстоятельствам [при нападении врагов]; а иное по человеческому неведению, которому подлежали и они... Если же иные и говорили неточно или по неизвестной для нас причине [даже уклонялись от пути] но исследований не было и никто не вызывал их к дознанию истины: [мы оставляем их в числе Отцов так же, как бы и не гово­рили они того]; оставляем частью [за знаменитость их жизни и славу добродетелей], частью за [непорочность их в прочих отношениях], но не следуем тем словам их, где погрешили они» (Филарет [Гумилевский], архиеп. Историческое учение об отцах Церкви. Т. 1. СПб., 1859. С 18).

Это мудрое отеческое правило должно быть приложено в качестве нравственного мерила и в отношении к Святейшему Патриарху Ти­хону.

За «знаменитость его жизни», за «славу его добродетелей», за апо­стольское дерзновение, с каким он обличал безумие и жестокость большевиков, находясь всегда в руках своих врагов, за исповедническую ревность о Православной Церкви, которую он сохранил, как непорочную Невесту Христову среди яростных волн богопротивной злобы, обуревавшей ее со всех сторон, за то, что он не устрашился взять крест патриаршего служения в столь бурное и опасное время и мужественно и терпеливо донес его до конца, принося себя ежечасно в жертву за врученный ему народ Божий, за все это он должен быть увенчан похвалами, независимо от того, что написано или подписано им в минуту искушения; хотя бы эти слова и соблазнили некоторых из малых сих, они не могут быть вменены ему в тяжкую вину, потому что вышли из-под его пера, но не из его сердца, — в состоянии душевной борьбы и тревоги и с избытком были искуплены свидетельством его остальной жизни.

Пробыв семь с половиной лет в непрерывных трудах и страданиях на Престоле Святителя Петра и Патриарха Гермогена и идя в своем служении по их стопам, он подлинно исполнил лета долга.

Его славное имя является лучшим оправданием и украшением для нашей Церкви в эту смутную эпоху, и, торжествуя над временем, оно будет сиять в веках наряду с именами великих подвижников и бор­цов за Православие и бессмертных строителей и печальников Русской земли, которых Господь воздвигал на свещнице Русской Церкви в наиболее мрачные и тяжкие времена нашей истории.

+ Митрополит Анастасий

[1] Вот мелкая, но красноречивая картина, характеризующая его отношение к своим собратьям. На Троицком митрополичьем подворье еще до его избрания на Патриар­ший Престол жили, как его гости, первенствующий среди русских иерархов митро­полит Киевский Владимир [Богоявленский], архиепископ Агафангел [Преображен­ский], архиепископ Арсений [Стадницкий] и я. Митрополиту Владимиру предостав­лена была лучшая комната Митрополичьих покоев, которую занимал некогда он сам, будучи на Московской кафедре. За столом он занимал по настоянию самого хозяина первое место. Сделавшись Патриархом, Святейший Тихон ни за что не хотел изме­нить установленного порядка в его доме, сохранив за митрополитом Владимиром все прежние преимущества до председательства на трапезе включительно.

[2] Патриарх Гермоген призывал русских людей покаяться и объединиться, чтобы освободить Москву от внешних врагов, поляков, захвативших ее и угрожавших пора­ботить и окатоличить русский народ.

[3] Что касается его «завещания», то обстановка, в которой оно возникло, и самая неожиданность его появления возбуждает еще более сомнений в его подлинности.

Истичник: Митрополит Анастасий (Грибановский). Святейший Патриарх Тихон, харак­тер его личности и деятельности (По личным воспоминаниям) // Памяти Святейшего Патриарха Тихона: К двадцатипятилетию со дня кончины: 25 марта / 7 апреля 1925 г. - 25 марта / 7 апреля 1950 г. Jordanvill: The Holy Trin­ity Monastery, 1950. № 4. С. 16-39;
Взято из: Современники о Патриархе Тихоне. Том II. М. 2007. стр. 16-38.